Ада Федерольф
Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Часть пятая.

МОСКВА —ТАРУСА

БОРИС ПАСТЕРНАК

Осенью 1961 года Аля наконец получила квартиру. Комната была совсем пустая, только посреди стоял игрушечный мягкий пудель, которого подарила Аня Саакянц. Мы обнялись. Аля прошептала:

— Моя первая своя комната в жизни!

Кончились мытарства в темном, заставленном углу у тети Лили, где не было ни своего стола, ни даже стула, а только матрас на двух сундуках. Не надо было ходить к соседу Леве, чтобы в его отсутствие печатать на машинке, не надо было, наконец, круглый год жить в только что построенном домике в Тарусе, вдали от Москвы, вдали от всего, что тогда было жизненно необходимо и давало заработок.

Правда, две зимы, проведенные в Тарусе, Аля потом вспоминала с нежностью. Был чудный воздух, чистые снега, были уют и тепло от печки, и, хотя быт был очень труден, мы были вместе, а Аля еще сравнительно здорова. Мы с ней совершали длинные прогулки по заснувшему городку, когда гулко отзывался в тишине хруст снега, иногда где-то тявкала собака, а надо всем этим было темное небо и сверкающие звезды.

К нам иногда приезжали гости, мы на разные лады справляли Новый год, смеялись, радовались, и казалось, что жизнь наконец обернулась к нам лицом — нас двое, есть надежда, есть возможность жить осмысленно, по велению совести. Аля тогда очень похорошела, окрепла. Была полна планов, главным из которых было сохранение и издание наследия М. И. Цветаевой.

Я уговорила ее взяться потом за автобиографическую книгу, которую мы условно называли «Мои сто встреч». Она должна была начинаться с воспоминаний о Франции и потом дойти до наших дней. Аля обычно усмехалась: «Посмотрим, будет ли это потом...»

Приезжала к нам зимой в Тарусу погостить и Ирочка Емельянова, дочь Ольги Всеволодовны Ивинской, друга Б. Л. Пастернака. Ира к тому времени досрочно освободилась из лагеря, куда Аля посылала ей письма, продуктовые посылки и даже вязаные кофточки. Ира обожала Алю и восхищалась ею.

В памяти возникают отдельные моменты травли Пастернака после присуждения ему знаменитой Нобелевской премии.

Началась эта кампания, если не ошибаюсь, с редакционной статьи Заславского в газете «Правда» под названием «Шумиха и реакционная пропаганда вокруг литературного сорняка». Затем были письма в «Литературную газету». Одно из них потом многими цитировалось: «Я роман не читал, — пишет слесарь N-ского завода, — но, по-моему, вредная книга!» Кочетов назвал Бориса Леонидовича «отщепенцем», Михалков сочинил издевательские стишки, Шолохов прислал в Союз писателей известную телеграмму: «Плюю в морду Иуде».

На съезде комсомола выступил с речью Семичастный, где высказался примерно так: «Свинья где жрет, там и серит...» И еще: «Мы не будем чинить препятствий, если автор захочет отведать капиталистического рая».

В те дни вокруг Бориса Леонидовича образовалась пустота. Но рядом с ним постоянно были его родные, В. В. Иванов, Инесса Маленкович, Ивинская, ее дочь Ира и Аля. От Поликарпова из ЦК КПСС пришел совет Борису Леонидовичу написать объяснительное письмо Н. С. Хрущеву. Текст с отказом от Нобелевской премии сочинила Аля, Борис Леонидович немного поправил. Письмо перепечатали, и Ира отнесла его в окошко ЦК.

Тогда Пастернак написал: «Быть знаменитым — некрасиво».

Кампания набирала силу. Из репертуара театров были изъяты пьесы, переводы которых принадлежали перу Пастернака. 27 октября Борис Леонидович был исключен из Союза писателей, 31-го — Московская организация Союза подтвердила решение союзной и своей резолюцией потребовала лишения Пастернака советского гражданства.

Писателей обуял знакомый страх. В Ялте один поэт, считавший себя учеником Бориса Леонидовича, другой — многолетним его другом, опубликовали резкие выпады против него в местной газете. М. Светлов видел, как ночью хулиганы бросали камни в окно дачи Пастернака в Переделкине. Это заставило Иру Емельянову, учившуюся в Литинституте, организовать круглосуточную охрану жилища Пастернака. Боялись какой-нибудь «аварии». Студенты незаметно сопровождали Бориса Леонидовича, когда тот, приехав из Москвы, шел от станции к себе на дачу, во время прогулок и караулили дом.

Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу хода нет...

В 1959 году Ольге Всеволодовне позвонил итальянский издатель и сказал, что привез гонорар за издание «Доктора Живаго» и по желанию автора должен отдать его Ивинской. Та попросила пойти на свидание с ним своих детей. Возле почтамта Ире и Мите вручили чемодан, с которым они, не зная, что в нем, прибыли в Потаповский. Дома чемодан открыли и обнаружили в нем около миллиона советских денег. Борис Леонидович взял половину, остальное передал Ольге Всеволодовне.

Это дело имело следующее продолжение. В августе 1960 года в КГБ вызвали Ириного брата Митю, а потом следователь Алексаночкин (который занимался и делом реабилитации С. Я. Эфрона) вызвал Алю.

Конечно, получение повестки КГБ в 1960 году не вызвало того страха и смятения, с которыми Аля шла по вызову того же ведомства в 1955 году в Туруханске. Но это не помешало нам проститься как перед долгой разлукой и договориться, что, как только будет возможно, Аля зайдет в Москве к Е. Голышевой (переводчица, годами жившая в Тарусе), Голышева позвонит мужу в Тарусу, а последний зайдет ко мне. (У нас еще не было тогда телефона.)

Уехала Аля утром. Весь день я не находила себе места, а уже в совершенной темноте наконец зашел с собакой Н. Д. Оттен и сказал, что только что звонили по телефону — Аля благополучна, весела и ест бульон. Мой страстный поцелуй и объятия, в которые я заключила сперва Оттена, а потом собаку Тришку, ошеломили обоих.

Все дело, как мы потом поняли, как раз и было связано с гонораром за «Доктора Живаго». На допросе Алю спрашивали, что она знает о деньгах, переданных О. В. Ивин-ской, но Аля действительно ничего не знала, о чем чистосердечно и сказала.

Алексаночкин был приветлив, корректен и в конце разговора, отпуская ее, многозначительно посоветовал сразу же идти домой. Аля тотчас же, презрев его советы, отправилась в Потаповский, где ее ждала ужасно обеспокоенная Ира. Вся квартира Ивинской, как потом выяснилось, была нашпигована подслушивающими и записывающими устройствами, и в дальнейшем на судебном процессе Алины слова, сказанные тогда Ире, были воспроизведены в записи на магнитофонную ленту.

Аля в быту многого боялась, но, когда дело касалось ее близких, мужеству ее не было предела. Достаточно вспомнить хотя бы, как она ходила бороться за мою реабилитацию в 1955 году, с каким бесстрашием она ринулась помогать Ире.

Я видела Бориса Леонидовича единственный раз в Потаповском, у Ивинской, когда все еще было тихо и мирно. Ира торопилась в институт, выпила свой кефир и убежала. Мы сидели, пили кофе, а Борис Леонидович рассказывал о какой-то своей встрече с приехавшими иностранцами. Он был необычайно хорош и моложав для своих лет, сверкал глазами, веселыми и остроумными репликами приводил нас в восторг. Ольга Всеволодовна сияла и поглядывала на него с гордостью.

Борис Леонидович заболел в мае 1960 года. Аля ездила в Переделкино на дачу к Ивинской, один раз была на даче v жены Бориса Леонидовича — Зинаиды Николаевны, которая приняла ее приветливо. Тогда Аля видела своего друга в последний раз. Был он, как всегда, ласков, говорил мало, очень тепло отзывался о своей сиделке, которая дежурила у его постели до последнего часа.

Когда Пастернак умер, Аля поехала в Переделкино. Станислав Нейгауз, сын Зинаиды Николаевны, играл Шопена. Было очень много народа. Кажется, Ольгу Всеволодовну в дом не пустили, и она сидела в саду, под окном. Похоронили Пастернака на переделкинском кладбище. На похороны Аля не ходила — не могла. Прислала мне в Тарусу телеграмму:

«Боря оставил нас в ночь на 31 хочу проводить его за нас обеих приеду пятницу или субботу все привезу целую».

(источник — А. Эфрон «Мироедиха», А. Федерольф «Рядом с Алей. Воспоминания»
М., «Возвращение», 1996 г.)