Анна Саакянц

«Марина Цветаева. Жизнь и творчество»

Часть первая. РОССИЯ

5. «Только в огне пою!» (окончание)

(1919 — февраль 1921)

=====

Наступил Новый год: Марина Ивановна, по обыкновению, признавала лишь старый стиль, 11 января 1920 года было для нее «29-м русского декабря».

Новое большое письмо к Ланну.

«— У нас елка — длинная выдра, последняя елка на Смоленском, купленная в последнюю секунду, в Сочельник. Спилила верх, украсила, зажигала третьегодними огарками. Аля была больна (малярия), лежала в постели и любовалась, сравнивая елку с танцовщицей (я — про себя: трущобной!)».

Опять дает она в письме «хронику дней»: «Три посещения». Первое явление:

«Сидим с Алей, пишем. — Вечер. — Стук в незапертую дверь. Я, не поднимая глаз: — «Пожалуйста!»

Маленький, черненький человек — «Закс!!! Какими судьбами? — И почему борода?!» — Целуемся.

Мой бывший квартирант, убежденный коммунист (в 1918 г. — в Москве — ел только по карточкам) был добр ко мне и детям, обожал детей — особенно грудных — так обожал, что я, однажды, не выдержав, воскликнула: — «Вам бы, батюшка, в кормилицы идти, а не в коммунисты!»

— «Закс!» — «Вы — здесь — живете?!» — «Да». — «Но это ужасно, ведь это похоже (щелкает пальцами) — на — на — как это называется, где раньше привратник жил?» — Аля: «Подворотня!» — Он: «Нет». Я: «Дворницкая? Сторожка?» Он, просияв: «Да, да — сторожка». (Польский акцент, — так и читайте внешность, кроме бороды, корректная).

Аля: — «Это не сторожка, это трущоба». — Он: — «Как Вы можете так жить? Это пос-суда! Вы ее не моете?» Аля: — «Внутри — да, снаружи — нет, и мама — поэт». Он: — «Но я бы — проссстите! — здесь ни одной ночи не провел». — Я, невинно: — «Неужели?»

Аля: — «Мы с мамой тоже иногда уходим ночевать, когда уж очень неубрано». Он: — «А сегодня — убрано?» Мы в один голос — твердо: — «Да».

— «Но это ужжасно! Вы не имеете права! У Вас ребенок!»

— «У меня нет прав». — «Вы целый день сидите со светом, это вредно!» — «Фонарь завален снегом!». Аля: — «И если мама полезет на крышу, то свалится». — «И воды, конечно, нет?» — «Нет». — «Так служите!» — «Не могу». — «Но ведь Вы пишете стихи, читайте в клубах!» — «Меня не приглашают». — «В детских садах». — «Не понимаю детей». — «Но — но — но...» Пауза. — И вдруг: — «Что это у Вас?» — «Чернильница». — «Бронзовая?» — «Да, хрусталь и бронза». — «Это прелестная вэщщичка, — и как запущена! — О!» — «У меня все запущено!» — Аля: «Кроме души». — Закс, поглощенный: — «Это же! Это же! Это же — ценность». Я: — «Ну-у?» — «Этто художественное произведение!» — Я, внезапно озаренная (уже начала чувствовать себя плохо от незаслуженных — заслуженных! — укоров) — «Хотите подарю?!!» — «О-о! — Нет!» Я: — «Ради Бога! Мне же она не нужна». — Аля: — «Нам ничего не нужно, кроме папы, — пауза — и царя!» Он, поглощенный чернильницей: — «Это редкая вещь». Я: — «Просто заграничная. Умоляю Вас!!!» — «Но что же я Вам дам взамен?» — «Вза — мен? — Стойте! — Красных чернил!» — «Но...» — «Я нигде не могу их достать. Дадите?» — «Сколько угодно, — но...» — «Позвольте я ее сейчас вымою. Аля, где щетка?»

10 минут спустя — Аля, Закс и я (неужели меня принимают за его жену?!) — торжественно шествуем по Поварской, — в осторожно вытянутой Руке его ослепительного блеску — чернильница. — И никаких укоров. —

— Сияю, — Дошло!»

И еще две сценки рисует Цветаева: еще два вторжения в ее разоренное, заселенное посторонними, «борисоглебское» гнездо. Сначала — явление спекулянта со Смоленского рынка, с которым она произвела обмен: ему — пшено, себе — табак. (Парадокс? нелепость? или ненависть к пшену даже в голодные годы, в чем Марина Ивановна признавалась много лет спустя? — А.С.) Затем — приход «военного из комиссариата», для которого она пишет (на себя же!) протокол по поводу «незакрывания крана и переполнения засоренной раковины» и т. п.

«...Он любуется почерком: быстротой и красотой:

— «Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это — простите за выражение — дыра!»

Аля: — «Трущоба!»»

Да, юмора у Марины Ивановны хватало; по молодости лет чувство юмора заглушало гнев и негодование. На самом же дне души жила вечная боль, моментами прерываемая проблесками надежды...

А ее поразительная дочь, которая, по велению матери и собственного энтузиазма одновременно, тоже неустанно писала, сообщала Ланну в письме от «31 русского декабря 1920 года» об этом приходе комиссара, «совсем деревенского и невинного», и прибавляла уморительно:

«Во всех нас была невинность: деревня — ребенок — поэт».

Цветаева продолжала писать Ланну: письма-отчеты, письма-впечатления: от встреч с общими знакомыми, которых презирает, но с которыми тем не менее интенсивно общается, к которым ходит, в неизменном сопровождении Али, и даже иногда остается ночевать. Так она «гнала дни» и бежала от самой себя. К ее тоске по Сергею прибавилась теперь надежда на встречу с Анастасией, от которой долго не было вестей и которая нашлась в Крыму. Марина Ивановна убеждает ее ехать в Москву, хотя для нее самой Москва — «людная пустыня». Впрочем, эта «людная пустыня» — незаменимый и единственный аккумулятор энергии поэта...

Рядом со стихами к Ланну Цветаева пишет прощальные песни добровольчеству.

В стихотворении «Плач Ярославны» лирическая героиня отождествлена с русской княгиней:

Кончена Русь! Игорь мой! Русь! Игорь! ............... — Ветер, ветер! — Княгиня, весть! Князь твой мертвый лежит — За честь! ..... Дёрном-глиной заткните рот Алый мой — нонче ж. Кончен Белый поход.

Этот реквием добровольчеству сменяется в канун старого («русского») Нового года приветствием оставшимся в живых галлиполийским добровольным изгнанникам. «С Новым Годом, Лебединый стан! Славные обломки! С Новым Годом — по чужим местам — Воины с котомкой!.. Томным стоном утомляет грусть: — Брат мой! — Князь мой! — Сын мой! — С Новым Годом, молодая Русь За' морем за синим!»

Той же датой: 31 «русским» декабря — помечено начало работы над поэмой «На Красном Коне». Как бы отдав один долг, поэт принимается за выполнение следующего.

А через две недели после этого — письмо к Ланну: «Мне непрестанно (много раз) хотелось писать Вам, но я все время чего-то ждала, душа должна была переменить русло... Две недели ничего не писала, ни слова, это со мной очень редко — ибо Песня над всем! — гоняя с Алей, точно отгоняла Вас все дальше и дальше — наконец — отогнали — нет Ланна! — тогда я стала писать стихи — совершенно исступленно! — с утра до вечера! — потом — «На Красном Коне». — Это было уже окончательное освобождение: Вы уже были — окончательно! — в облаках.

-----

Красный Конь написан. Последнее тире поставлено. — Посылать? — Зачем? — Конь есть, значит и Ланн есть — навек — высо'ко! — И не хотелось идти к Вам нищей — только со стихами. — И не хотелось (гордыня женская и цветаевская — всегда post factum!), чувствуя себя такой свободной — идти к Вам прежней — Вашей!

Жизнь должна была переменить упор. — И вот, товарищ Ланн (обращение ироническое и нежное!), опять стою перед Вами, как в день, когда Вы впервые вошли в мой дом (простите за наименование!) — веселая, свободная, счастливая. — Я».

Счастливая — ибо в тот момент она была воодушевлена новой встречей; о ней — позже...

«Красного Коня» Цветаева Ланну подарила, но не посвятила: ведь он сам уже превратился в поэму, растворился в ней. Так Цветаева часто поступала: вдохновителям, «первопричинам» — адресовала без посвящения. Он же, по-видимому, несколько этим задетый, так надписал свое стихотворение «Бонапарт» в октябре 1921 года:

«Марине Цветаевой, снявшей посвящение».

Поэму «На Красном Коне» Цветаева посвятила... Анне Ахматовой.

Почему? Возможно, потому, что от Ланна Цветаева получила в подарок книгу Ахматовой «Белая стая». И именно в эти дни тоненькая книжка «музы Царского Села», по-видимому, вызвала в ней какое-то особенное чувство бренности.

Умилительная и удивительная, не по временам, бренность — хрупкость — женственная и женская легкость ахматовской музы. И — тишина. Нет нужды объяснять, каким контрастом были в тот момент стихи

«Белой стаи» цветаевскому горению, всей ее не-женски энергичной природе. И не было ли посвящение «Красного Коня» своего рода творческим вызовом Марины Цветаевой своей нежно любимой, но такой чужепородной «сестре» в поэзии — «Музе плача» — Анне Ахматовой.

Но обратимся к поэме. В строках пролога дан финал коллизии всей поэмы:

И настежь, и настежь Руки' — две. И навзничь! — Топчи, конный! Чтоб дух мой, из ребер взыграв — к Тебе, Не смертной женой — Рожденный!

Такое слово поэта послано в мир не женской волей; об этом рассказано в прологе:

Не Муза, не Муза Над бедною люлькой Мне пела, за ручку водила. .......................... Не Муза, не черные косы, не бусы, Не басни, — всего два крыла светлорусых — Коротких — над бровью крылатой...

Но «черные косы», «бусы» — не приметы ли Ахматовой? И другой портрет, уже знакомый: «Короткие крылья волос я помню, Мятущиеся между звезд...» Не Муза, но — кто же?

Стан в латах. Султан. К устам не клонился, На сон не крестил. О сломанной кукле Со мной не грустил. Всех птиц моих — на свободу Пускал — и потом — не жалея шпор, На красном коне — промеж синих гор Гремящего ледохода!

Всадник на красном коне... С красным конем мы тоже не впервые встречаемся: «Пожирающий огонь — мой конь!.. С красной гривою свились волоса... Огневая полоса — в небеса!» — это два года назад написано.

Но то стихотворение статично; здесь же с самого начала наличествует действие, притом действие негативное. «Не клонился», «не грустил», «не крестил»...

(«Никакой заботы!., никаких человеческих обязательств»...) Дальше — больше: «Всех птиц моих на свободу Пускал...» Отнимал привязанности, освобождал от них. И исчезал.

Поэма построена на прерывистых, сменяющихся один другим эпизодах и едином сквозном действии. Огненный всадник является героине в роковые минуты ее жизни. Каждый раз он спасает ее от очередной земной беды, но тут же требует ее волевого отказа от дарованного им счастья. Четыре эпизода-картины даны выпукло, объемно, красочно и звучаще. В поэме резко сменяются планы и плоскости: сон — явь, иносказание — реальность. Сначала — гигантский пожар: он охватил дом и душу героини — но душа и есть ее дом: «Пожарные! — Душа горит! Не наш ли дом горит?» Она ликует, как ребенок, при виде огня (она и есть маленькая девочка) и торжествует, глядя, как рушится все старое: «Трещи, тысячелетний ларь! Пылай, накопленная кладь!.. — Пожарные! — Крепчай, Петух! Грянь в раззолоченные лбы!» Ничего ей не жаль, но... вот опасность подступила к единственному ее сокровищу — кукле. И в этот момент —

Кто это — вслед — скоком гоня Взор мне метнул — властный? Кто это — вслед — скоком с коня Красного — в дом красный?! Крик — и перекричавший всех Крик. — Громовой удар. Вздымая куклу, как доспех, Встает, как сам Пожар. Как Царь меж огненных зыбей Встает, сдвигает бровь. — Я спас ее тебе, — разбей! Освободи Любовь! Что это вдруг — рухнуло? — Нет, Это не мир — рухнул! То две руки — конному — вслед Девочка — без — куклы.

Итак, первая потеря героини. Затем следует два ее сна. Сначала погибает возлюбленный, потом — сын; в роковую минуту их спасает все тот же огненный всадник, все с теми же словами: «Я спас его тебе — убей! Освободи Любовь!» Она покоряется безропотно и теряет всех любимых, все любимое, все, привязывающее ее к жизни⁷. Она исполняет требование и девиз своего огненного повелителя: потеря — возврат — отречение — освобождение. Освобождение от любви ко всем во имя любви к единственному. Жертвенная любовь? Нет, мало: лютая.

Кажется, она начинает понимать, — к кому. К нему, к всаднику на красном коне, который все у нее взял и ничего не оставил, кроме... себя самого. И ей снится третий сон: будто она устремляется за ним, неуловимым огненным конным, ускользающим прочь в снежной буре.

Февраль. Кривые дороги. В полях — метель. Метет большие дороги Ветро'в артель. То вскачь по хребтам наклонным, То — снова круть. За красным, за красным конным Всё тот же путь. То — вот он! рукой достанешь! Как дразнит: Тронь! Безумные руки тянешь, И снегом — конь.

«Двенадцать» Блока напрашиваются сразу, само собою. Тот же темп, тот же катастрофично взвихренный мир и, главное, — та же устремленность: в бесконечную метельную даль, куда шагают блоковские двенадцать. Вот когда отозвалась в творческом сознании Цветаевой поэма Блока, знакомая ей еще в пору ее «романа» с Театром! ««Двенадцать» Блока возникли под чарой, — писала она много лет спустя. — Демон данного часа Революции вселился в Блока и заставил его» («Поэт и время»). Нет сомнения, что «демон» «Двенадцати» также «вселился» в Марину Цветаеву и заставил ее, скорее всего даже бессознательно, воплотить в нескольких строфах своего «Красного Коня» дух и настроение блоковской поэмы...

Итак, третий сон героини, «конный сон», ее погоня. Но конь неуловим и неостановим. Даже «стоглавый храм» на пути ему не преграда: он «громом взгремел в алтарь», опрокинул престол и тут же — «как в землю сгас».

Она, покинутая, остается в храме и хочет предать себя в руки Бога: единственное, что может еще сделать. Но и этого не дозволяет ее огненный повелитель: в момент ее молитвы он, вновь молниеносно возникший, конской пятой встает ей на грудь... Отнял последнее — Бога и веру. И исчез.

Очнувшись от этого сна, она попадает в другой: ей видится в тумане какая-то бабка, уткнувшая нос «в густое облако котла», и

...стаканом прикрытый штоф. Отставит — опять пригубит. — Какой ж это сон мой? — А сон таков: Твой Ангел тебя не любит.

Кто отвечает на ее вопрос? Сама ли она? Бабка ли, смахивающая на колдунью, а также на ведьму — Венеру из «Каменного Ангела», где Ангел ведь тоже поначалу не любит Аврору?..⁸

Дело, однако, в другом. С этой роковой фразы начинает стремительно раскручиваться натянутая до предела пружина поэмы.

Не любит! — Не надо мне женских кос! Не любит! — Не надо мне красных бус! Не любит! — Так я на коня вздымусь! Не любит! — Вздымусь — до неба!

В этих строках слились, сошлись все фокусы поэмы, все ее смыслы и планы — жизненные, поэтические, философские.

Огненный всадник не любит героиню, ибо она пребывает не в его, а в своем «измерении». Она — земная женщина — только покоряется, только жертвует. Ему же одного повиновения мало; ему нужен поступок, действие, а это может осуществиться лишь в его мире, на его высотах. И она наконец поняла его.

Теперь героиня поэмы знает, что ей делать:

На белом коне впереди полков Вперед — под серебряный гром подков! Посмотрим, посмотрим, в бою каков Гордец на коне на красном!

«И амазонкой мчаться в бой» — как мечтала юная Цветаева («Молитва», 1909 г.).

Но бой неравен: один за другим полки, устремившиеся за всадницей на белом коне, срываются в ров, — не символ ли гибели белой армии? Если и так, то это лишь мгновенная «игра ума». Все дело в ней, в ней одной, героине, — которая, наконец, обрела смертоносную любовь своего огненного владыки.

...И входит, и входит, стальным копьем Под самую грудь — луч. И шепот: Такой я тебя желал! И ропот: Такой я тебя — избрал, Дитя моей страсти — сестра — брат — Невеста во льду — лат! Моя и ничья — до конца лет. Я, руки воздев: Свет! — Пребудешь? Не будешь ничья, — нет? Я, рану зажав: — Нет.

Отрекшаяся от земной любви женщина — воительница — амазонка с выжженным сердцем — Поэт, а не поэтесса.

И — финал, смыкающийся с прологом, — эпилог:

Не Муза, не Муза, — не бренные узы Родства, — не твои путы, О Дружба! — Не женской рукой, — лютой Затянут на мне — Узел. Сей страшен союз. — В черноте рва Лежу — а Восход светел. О кто невесомых моих два Крыла за плечом — Взвесил? Немой соглядай Живых бурь — Лежу — и слежу Тени. Доколе меня Не умчит в лазурь На красном коне — Мой Гений!

Гений — палач тела и освободитель духа — вот кто этот огненный всадник, оседлавший красного коня. Гений поэтического вдохновения, мужское воплощение Музы... (Примечательно, что имя коня: Пегас — ни разу не названо.) Единственное божество, которому подвластен поэт.

Высоты, на которых обитает Гений поэзии, — это не рай, не царство небесное. Это — небо поэта, которое Цветаева много позже так и назовет в статье «Искусство при свете совести»: «третье царство, первое от земли небо, вторая земля. Между небом духа и адом рода искусство — чистилище, из которого никто не хочет в рай». Цветаевский всадник на красном коне — олицетворение этого «чистилища». В таком взгляде на искусство поэт-романтик Цветаева во многом следует мифологической версии древних. Согласно этой версии, поэтическое творчество, чье орудие — Слово, Глагол, — преображая человеческое в божественное и наоборот, соединяет эти два мира. Об этом, в частности, написан знаменитый

«Пророк» Пушкина. Цветаевский «Красный Конь» — в какой-то мере «потомок» пушкинского «Пророка».

Поэма «На Красном Коне» — одновременно итог и предтеча. В ней скрещиваются прошлое, настоящее и будущее творчества Цветаевой. О, в каком еще поэтическом детстве пронзила ее душу эта огненная стрела, когда в шестнадцать лет Марина Цветаева, бредившая революцией, мечтала «как искры сгореть — на лету!» А когда ей еще не исполнилось двадцати одного, — в безыскусных, наивных стихах предвосхитила тему «Красного Коня»:

Но помните, что будет суд, Разящий, как стрела, Когда над головой блеснут Два пламенных крыла.

Такой лирической героине сродни Жанна д'Арк, над которой тоже парил и властвовал ее гений, вдохновляющий на бессмертный подвиг: «А за плечом — товарищ мой крылатый Опять шепнет: — Терпение, сестра! — Когда сверкнут серебряные латы Сосновой кровью моего костра» (1917г.).

И позже, строки: «Ты, — крылом стучавший в эту грудь, Молодой виновник вдохновенья — Я тебе повелеваю: — будь! Я — не выйду из повиновенья» (1918 г.) — тоже предвосхищают «Красного Коня». В тот момент, когда огненный всадник умчит героиню «в лазурь», — она превратится в поэта, которого Цветаева уподобляет огненной птице:

Птица-Феникс — я, только в огне пою! Поддержите высокую жизнь мою! Высоко' горю — и горю дотла! И да будет вам ночь — светла!

И, наконец, стихотворение, созданное почти одновременно с «Красным Конем», которое романтически рисует удел и судьбу поэта:

Знаю, умру на заре! На которой из двух, Вместе с которой из двух — не решить по заказу! Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух! Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу! ........................................... Нежной рукой отведя нецелованный крест, В щедрое небо рванусь за последним приветом. Про'резь зари — и ответной улыбки прорез... — Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Итак, тема «Красного Коня» бродила во многих стихотворениях Цветаевой. Однако не будь встречи с человеком, в котором Цветаева увидела образ своего «героя», поэма не состоялась бы. Потому что, каким отвлеченным ни было бы цветаевское произведение, оно всегда исходило из живой конкретности. Но лишь только ставилась последняя точка, — Цветаева с великолепной неблагодарностью поэта вытесняла из сознания «первопричину», вдохновителя. «Нет Ланна!» Живой человек напрочь забывался, и на его месте появлялся новый...

Вобрав многое из предшествующей лирики, поэма «На Красном Коне», — в чем мы убедимся впоследствии, — как бы взрастила в себе семена будущих творений Цветаевой. Прежде всего это поэма «Переулочки», затем — грандиозный «Мо'лодец» (1922 г.). Несомненны отголоски «Красного Коня» в «Поэме Лестницы» (1926 г.); наконец, самым прямым развитием поэмы «На Красном Коне» будет «Поэма Воздуха» (1927 г.). Тема колдовского «Красного Коня» продолжится впоследствии в стихотворениях двадцатых и тридцатых годов; упомянем два: «Разговор с Гением» (1928 г.) и «Есть счастливцы и счастливицы...» (1935 г.); последнее заканчивается бессмертными словами:

...раз голос тебе, поэт, Дан, остальное — взято.

=====

С конца января 1921 года и весь февраль Цветаева поглощена работой над большой поэмой-сказкой «Егорушка». На смену прежнему «герою» явился новый, совсем непохожий: Борис Александрович Бессарабов, восемнадцатилетний русский «добрый молодец», простодушное дитя и влюбленный в стихи романтик. «В комнату вошел, — вспоминает дочь Цветаевой, — молоденький красноармеец, по-крестьянски румяный и синеглазый; в тощем вещмешке его лежали черные сухари, махорка и томик Ахматовой, а в кармане гимнастерки — мандаты, удостоверения с крупными лиловыми печатями... С утра и до ночи приезжий бегал по делам, возвращался, равно сияя от успеха в них и от неудач, ловко расчленял на дрова очередной стул, разводил огонь в печурке; мы пили желудевый кофе с солдатскими сухарями и слушали о мальчишеских и героических его днях...»

Сейчас уже не установить точно, при каких обстоятельствах состоялась встреча поэта со своим героем; сама Марина Ивановна утверждала, что это произошло в доме у знакомых; впрочем, оно и не так важно. К 31 января относится стихотворный портрет Бессарабова:

БОЛЬШЕВИК От Ильменя — до вод Каспийских Плеча рванулись в ширь. Бьет по щекам твоим — российский Румянец-Богатырь. .............................. Два зарева: глаза и щеки. — Эх, уж и кровь добра! — Глядите-кось, как руки в боки, Встал посреди двора!..

Весьма возможно, что портрет этот навеян образом Ивана из поэмы Маяковского «150 000 000» — вплоть до словесных совпадений: «Россия — вся единый Иван, и рука у него — Нева, а пятки — Каспийское море».

Портрет своего нового героя Цветаева «дарит» в письме к герою предыдущему: Е. Л. Ланну:

«18 л<ет>. — Коммунист. — Без сапог. — Ненавидит евреев. — В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. — Недавно с Крымского фронта. — Отпускал офицеров по глазам. —

Сейчас живет в душной — полупоповской полуинтеллигентской... семье (семействе!) — рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть — слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!)... Слывет дураком. — Наружность: богатырская. Малиновый — во всю щеку — румянец, вихрь неистовый — вся кровь завилась! — волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, — пара — донельзя! — моей Царь-Девице... Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, — все слишком легко! — нужно труднее! — трудностей нет, берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! —помогает каждому с улицы, — вещей никаких! — всё роздал и всё рассорил! — ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом — из всех вещей любит только свою шинель, — в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв — «так скоро хожу, что не замечаю!» — с благоговением произносит слово — «товарищ», а главное — детская, беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери».

А четыре дня спустя сообщает: «Пишу Егорушку — страстно!».

Это было какое-то неиссякаемое вдохновение. После раскаленной страстями, иссушенной пустыни «Красного Коня» легкая и веселая земля «Егорушки», на которой свершались увлекательные приключения и превращения, была истинным местом отдохновения поэта. Поэма писалась, лилась из-под пера стремительно и вольно. Если бы «Егорушка» был завершен, то это была бы самая большая — не только по объему, но и по широте замысла — поэма; возможно — втрое-вчетверо больше самых крупных цветаевских поэм. Окончены были всего три главы: «Младенчество», «Пастушество», «Купечество» и набросана четвертая — «Серафим-град». Все вместе по объему они почти равны «Царь-Девице»: около трех тысяч строк. К сожалению, первые три главы, будучи более или менее окончены внешне, то есть сюжетно, не завершены внутренне: есть пропуски слов и строк. Причудливая фабула поэмы унизана многочисленными подробностями, которые поэт черпал исключительно из собственной фантазии. О Егории Храбром (народном Георгии Победоносце) говорится в русских духовных стихах, в народных легендах; ничего из этих источников Цветаева в поэму не взяла (и, судя по всему, не была с ними знакома). Она использовала лишь упоминания о том, что Егории был «волчим пастырем», покровителем стад и победителем Змия. Но его рождение, жизнь и приключения выдуманы полностью. Ее Егорушка рожден от «орла залетного» (не намек ли на «Зевесова орла»?); вскормлен волчицей, подобно Ромулу и Рему; дружит с волком, подобно Иванушке, герою русских сказок. И главное — характером он и в самом деле напоминает Ивана-дурака, а какими-то чертами — былинных богатырей.

Цветаевский Егорушка, родившийся от земной женщины и «орла залетного», уже в младенчестве обладал неслыханной мощью: «Обоймет — задушит, Десять мамок сушит». Из колыбели его унесла и вскормила своим молоком волчица, вместе с шестью «волченятами». Таким образом, Егории стал седьмым (важное для Цветаевой число); из него «не ребеночек растет, а разбойник»:

Цвет не цвет и гриб не гриб — Всем головочки посшиб! Мать — сдобную лепешечку Ему, — тот рожу злобную. Мать — по носу пуховкою, А тот ее — чертовкою...

Навсегда остался с Егорием неразлучным его молочный «браток» — «волчок»:

Попом не крещенный, Христом не прощенный, Честь-совесть — как сито, К нему как пришитый.

Эти «братья-разбойники», которым всего по три года от роду, ежедневно отправляются «на разбой и блуд»; в один прекрасный день они попали в райский сад. Только они начали там разбойничать, как вдруг произошло нечто, изменившее нрав и всю жизнь Егорушки; на их глазах

В небе — заря взялась, В травке — тропа взялась. И по тропе по той, Под золотой фатой, Плавной, как сон, стопой — Матерь с дитёй... В белых цветах дитя — Словно в снегах — дитя. ....................... В ручке платочек-плат Алый-знать-клетчатый... И голубочек над Правым над плечиком.

Тщетно умоляло «дитя» Егорку «бросить злость» и быть его желанным гостем; Егор был свиреп и непреклонен. Но когда «платочком слёзку вдруг Смахнуло дитятко», — это враз перевернуло душу Егорушки: он грохнулся оземь в великом раскаянии. Когда же очнулся — вместо сада стояло лишь одно «деревцо».

Искушение жалостью оказалось непреодолимым для Егория. С той поры его словно подменили: зло в нем уступило место добру. Как бы ни ярился Егор, — отныне жалость в его душе непременно побеждает. И волчок теперь уже не прежний злодей, а «раскаянный». Оба начинают служить людям: Егор становится пастухом, а волчок — сторожем, «овчаром» при стаде.

Но скучно Егору пастушество: душа требует действия, а богатырская сила — выхода. («Всё слишком легко! — нужно труднее!») «Ухитримся-ка, Егор, жить поплоше! Удавиться нам от жизни хорошей». И он вступает в единоборство с быком, которого сам же от скуки и раздразнил. Но голосок взмолившегося ягненочка останавливает его ярость... Искушение злом преодолено. Для людей он теперь стал «свет-Егор».

После сцены с быком следует лирическое отступление:

Где меж па'рней нынешних Столп-возьму-опорушку? Эх, каб мне, Маринушке, Да тебя — Егорушку! За тобой, без посвисту — Вскачь — в снега сибирские! И пошли бы по' свету — Парни богатырские!

Егорушка, а не хрупкий спящий гусляр, — истинная «пара» Царь-Девице. Первый настоящий, сильный герой.

Устоял Егор и против соблазна Метели, предложившей себя ему в жены и засыпавшей его, в наказанье за отказ, громадным сугробом. Здесь жизнь ему спас, откопал верный браток-волчок, — чего, впрочем, Егор, в простоте своей, не сообразил:

Стоит, сугроба посерёд, ....................... Одной рукою — очи трет, Другой — в затылке чешет. И хрипло так — аж три' дня пил: — А где ж я шапку обронил? Трет-нажигает скулы: — Волчок, никак соснул я? — И, эдак вопросив, зевок Такой великий задает, Что волк, не пикнув даже, За три версты — в овражек.

Юмор сопутствует каждой строке поэмы. Юмор — и сугубо разговорный, непринужденный, свободный стиль, свойственный только устной речи. «Егорушка» — как бы чей-то живой устный рассказ.

Следующий искус, ожидающий Егория, — искус властью. Кормилица-волчиха и пять «молочных братьев» похитили из его стада ягненка. Егорушка отнимает у них жертву и не сдается на посулы волчихи поставить его царем волков: «Не вам я — царь, Стадам я — царь!» — и, когда он уже на волосок от гибели, «браток-волчок» кидается ему на защиту: «Как ты мне брат по молоку, Так я тебе — по хлебу!..»

Пастушество — лишь начало судьбы Егория, а она ему была уготована грандиозная. В главе «Купечество» — самой яркой и живой — рассказывается о том, как Егорий перешагивает, сам до конца о том не ведая, через соблазны денег, богатства, благополучия.

...Трое купцов остановились переночевать в доме Егория и радушно приняты его матерью. Услыхав его могучий храп, они впадают в панику. Разбуженный и рассерженный Егор принимает их за воров. Третий купец, вовсе не обидевшись, а, напротив, проникнувшись к Егорушке любовью, зовет его к себе в приказчики... Прощальное материнское напутствие Егору принадлежит к лучшим строкам поэмы:

— «Ты прости-прощай, сынок! Расстаемся на'долго! Что сыночку — десять дён, Матерям-то — тысячи! Заугольничком рожден — До отца возвысишься! Высоко' твой путь забрел, — Поклонись, коль встренется! Не кладу тебе, орел, На' сердце смиреньица. Как бы царь ни принажал — Не клонись осокою! Уж в колысочке лежал С головой высокою!

Новая жизнь Егория длится неделю. Шесть раз он выходит торговать, но ни разу не приносит денег. В понедельник он не знает, что за товар нужно брать деньги: «Уж так гребли, Отец, гребли, Как я им всем Назад — рубли!». Во вторник покупатели рассказали ему о якобы царёвом указе «весь товар продавать задаром», — он так и сделал. Вопль прогоревшего, по милости нового «приказчика», купца и ответ Егория написаны с прелестным юмором:

«Ох ум твой худ, Карман твой свист, Кошель мой туг, Доход мой чист! Ох рубли мои-свет-прибытки!» А Егор, рукава в накидку: «Как мой совсем особый склад, Как на башку — выходит — слаб, Чтоб мозги мои — впредь — свежее, Наклади мне, отец, по шее!»

«А взглянуть-то — дитя дитёй», — мимоходом замечает автор. В среду Егора опять обманули: товар взяли, деньги принести «до солнышка обещались». «Не пойму я твоей торговли!» — в сердцах восклицает Егорий. В четверг он вновь вернулся с пустыми руками: «Видно, ум у меня слабе'нек, — Не пойму я московских денег!» «Мне и до трех, Отец, не счесть, Каков рожден — Таков и есть». Доверил считать «казну» чужому, а тот скрылся... В пятницу весь товар его был «до нитки — скраден», потому что Егор проспал торговлю:

Не голова, — Отец, — арбуз! Качнусь-очнусь, Качнусь-очнусь, Как болванчик какой китаец. Ровно в люльке лежу — мотаюсь. .............................. Ну и залёг — Кульком кулек...

Наступил последний день — суббота. Вернувшийся опять с пустыми руками, Егор собрался удавиться. Третий, «старшой», купец запротестовал: «Тем мне и люб, Дурак, — что глуп!» «Вестимо, глуп, — отвечал Егорушка. — Хоть хлыстом меня в очи хлёстай, — Не стерплю я ребячьей слёзки!» И рассказал, как вырученную на сей раз казну он всю отдал «мальцу в тряпье», молившему о помощи. (Вспомним опять письмо Цветаевой: «помогает каждому с улицы, — вещей никаких! — всё роздал и всё рассорил!») Ребеночек оказался Сыном Божьим из райского сада, чья слеза навсегда лишила покоя Егорушку.

После Егорова рассказа купцы (Святая Троица) — узнали в нем Егория Храброго, будущего воина-освободителя, устроителя земли русской. В воскресенье они провожают его в дорогу и учат, как преодолеть преграды на пути: леса, горы, «шального речного коня». Они велят Егорию отыскать «старичка в островерхой шапке», который даст ему серебряный святой кувшин...

Начало следующей главы не сохранилось. Егорий прибывает в прекрасный Серафим-град, «дивный град лазорев», который «прямо с облака наземь спущен». Ему предстоит переправа через кипящую «реку ведьмисту». Появляется крылатый солдат; он обещает переправить Егорушку с его «братком» через реку, однако с тремя условиями: первое — не оглядываться, второе — не дотрагиваться до воды и третье: «Какая б ужасть ни стряслась, Словцом — прошу покорно — Не выругайся черным!» Все искушения, все страхи поборол Егор и, уже находясь «на аршин с вершком» от земли, услыхал вдруг чей-то жалобный крик: «Поми-и-луй!» В то же мгновение он нарушил все три запрета: обернулся, помянул дьявола и кинулся в воду за картузом, упавшим в тот момент, когда он обернулся. Оказалось, что запреты были на самом деле испытаниями, которые послали Егорию небесные силы. Спасенный из реки картуз запылал золотом, солдат подхватил Егория с волком на свои крылья... Глава кончается словами крылатого солдата:

Кем звался — тот и есть ты, Из дела вышел с честью. Кто на призыв молчит: спаси! — Тот к нам не со Святой Руси, Кто черта не шумнёт спроста — На той на шее нет креста. Так, стало, русский ты кругом — Коль на' смерть прешь за картузом! Идем, соко'л мой кроткий, В еройскую слободку!

На этом поэма обрывается: остается лишь отрывочный план продолжения, по которому можно видеть, насколько грандиозен был замысел поэмы, сколько чудесных приключений ожидало героя.

Однако Цветаева не стала писать поэму дальше, остыла к ней. Лишь в 1928 году она вернется к поэме, но опять оставит ее...

=====

Из письма Волошину от 27 марта 1921 года:

«Дорогой Макс!

Только сегодня получила твое письмо... Бешено пишу, это моя жизнь. За эти годы, кроме нескольких книг стихов, пьесы: «Червонный Валет»

(из жизни карт), «Метель» (новогодняя харчевня в Богемии, 1830 г. — случайные), «Приключение» (Казанова и Генриэтта), «Фортуна» (Лозэн-младший и все женщины), «Конец Казановы» (Казанова 73 лет и дворня, Казанова 73 лет — и знать, Казанова 73 лет — и девочка 13 лет. Последняя ночь Казановы и столетия). — Две поэмы: Царь-Девица — огромная — вся сказочная Русь и вся русская я, «На Красном Коне» (Всадник, конь красный как на иконах) и теперь «Егорушка» — русский Егорий Храбрый, крестьянский сын, моя последняя страсть. — Вся довременная Русь. — Эпопея.

Это моя главная жизнь. О людях — при встрече... С<ережа> в моей жизни — как сон.

-----

О тех, судьбы которых могут быть тебе дороги: А. Белый за городом, беспомощен, пишет, когда попадает в Москву, не знает с чего начать, вдохновенен, затеял огромную вещь — автобиографию — пока пишет детство. — Изумительно. — Слышала отрывки в Союзе писателей. — Я познакомила с ним Ланна. Это было как паломничество, в тихий снежный день — куда-то в поля... Сейчас в Москве миллиард поэтов, каждый день новое течение, последнее: ничевоки. Читаю в кафе, из поэтов особенно ни с кем не дружу, любила только Б<альмон>та и Вячеслава <Иванова>, оба уехали, эта Москва для меня осиротела. Ф. С<оло>губ в П<етербур>ге, не служит, сильно бедствует, гордец. Видела его раз на эстраде — великолепен...

Сейчас в Москве Мандельштам, ко мне не идет, пишет, говорят, прекрасные стихи...

Москва пайковая, деловая, бытовая, заборы сняты, купола в Кремле черные, на них во'роны, все ходят в защитном, на каждом шагу клуб-студия, — театр и танец пожирают всё. — Но — свободно, можно жить, ничего не зная, если только не замечать бытовых бед.

Я, Макс, уже ничего больше не люблю, ни-че-го, кроме содержания человеческой грудной клетки. О С<ереже> думаю всечасно, любила многих, никого не любила...»

Примечания

7. Мы разбираем первую редакцию поэмы. В дальнейшем Цветаева уберет эти два «сна», а также посвящение Ахматовой, эпиграф и еще несколько строк.

8. Этот эпизод также в дальнейшем был снят Цветаевой.

(источник — А. Саакянц «Марина Цветаева. Жизнь и творчество»,
М., «Эллис Лак» 1999 г.)
При подготовке текста был использован материал,
размещенный на сайте Института филологии ХГУ.
Сканирование и распознавание Studio KF.