Л. Н. Козлова

«По вольному следу воды родниковой»

(К истокам личности Марины Цветаевой)

Когда пытаешься составить образ Цветаевой по ее собственным — о себе — отзывам, по ее самоанализу, — попадаешь в странное положение — сплошные противоречия! А анализируя стихи, видишь еще большее разнообразие ее перевоплощений — от цыганки и нищенки до Психеи и Сивиллы.

Но все это — объяснимо. Ее стихи и самооценки в прозе — это запечатленное мгновение, стоп-кадр: плоскостная, хотя и сложная фотография. Каждое цветаевское суждение о себе — не более чем выражение одного из ее многих лиц в одном из динамичных состояний. А поэтические зримо-образные перевоплощения — это стремление выразить через них себя, свое состояние в данный момент, а вовсе не маска (И. Кудрова), не поза, игра или «театр» (А. Саакянц). Это — способ самовыражения, а не самоприкрытия.

Читателю и исследователю по этим «стоп-кадрам» нужно составить голограмму. Не случайно Марина Цветаева считала читателя своим соавтором: ее надо анализировать, домысливать, продолжая намеченную ею линию. Она не из тех поэтов, что своими стихами ласкают слух: по мере ее взросления они у нее все больше «рвутся» — как она и хотела, — а не «льются», отпугивая тех, кто в приятии стиха не идет дальше его звучания. В них — как и в ее прозе—извечное желание быть понятой, для чего читателю надо поработать, нередко и поломать голову.

Неповторимость Марины Цветаевой — из чего она слагается?

Прежде всего — из ее необыкновенной одаренности: она от природы была наделена поэтическим даром (Поэт — «от бога»), который развивался, несмотря ни на что, вопреки мечте матери сделать из нее пианистку. Она поражала эмоциональностью — и острым умом критика и прирожденного психолога. Трудолюбивая — настолько, что свой поэтический труд шутя , называла «святым ремеслом», — она долго и упорно работала над стихами, нередко перебирая множество вариантов и рифм. Талантливый лингвист — она сразу начала писать стихи на трех языках.

У Марины Цветаевой был постоянный некий гипнотически-отрешенный настрой на поэтическую самоотдачу («поэтическая чара»), пристальный взгляд внутрь — и периодическое творчество с музыки внутреннего голоса. Масса ее особенностей, если не сказать — странностей, проистекала из этого стойкого в своем упорстве — состояться! — статуса, этой доминанты, которая, как известно, всегда отталкивает все, что не она.

Отталкивалось многое — служба, бытовая повседневность, политика — последняя , до тех пор, пока не врывалась в ее мир, не заявляла о себе, коснувшись ее или ее близких. Тогда — взрыв негодования — и защиты — всегда только своего, понятного, близкого, родного...

Но все это — увы! — не передает всей специфики Цветаевой. А что же еще?

Минуя множество особенностей ее склада, остановимся лишь на некоторых.

У Цветаевой всего — «сверх». Сверхэмоциональность — с постоянным жаром в груди — «за всех», со всепереживанием, с колебаниями от плюс до минус бесконечностей. Неженская сверхумудренность, сверхпоэтичность, не отступающая ни на минуту. Сверхтемпераментность — с полным диапазоном от холерика до меланхолика, с самыми крайними крайностями настроений: от предельного жизнеутверждения — до смертельной тоски и грусти. Особый случай темперамента? Быть может. Но нет среди поэтов ей равных по накалу чувств, по космической широте интерпретации жизни, увиденной через призму самой себя, с самой собой— в центре, по неожиданной причудливости образов, по ненасытному жизнелюбию. Она остается поэтом и в своей прозе, лирической прозе критики, воспоминаний-эссе, писем. Марина Цветаева в обычные человеческие представления не умещается — никак... Сколько горя ей это принесло в жизни!.. Гулливер среди лилипутов — она родилась, осужденная величиной — своей личностной и своих духовных потребностей — на одиночество...

И в дополнение к ее необычности — еще один «дар» природы — но это, пожалуй, не назовешь «дарованием». Что же это такое?

Все люди наделены врожденной способностью подражать. В раннем детстве — подражая — начинаем говорить, ходить; подражая — осваиваем мимику и жест. Дальше, у подростков и юношей, подражание помогает окончательному становлению личности, но и взрослые — мы в плену у подражания, а подчас и «стадности»: мода, паника.

Но иногда — подобно белому животному среди черных — вместо подражания — его полная противоположность — «антиподражание» — как врожденная подкладка поведения — на всю жизнь. Так нередко вырастают яркие нестандартные личности, именно отсюда — их вольнодумство и оппозиция. История знает массу таких имен: А. Герцен, Л. Толстой, Б. Шоу, В. Маяковский — и многие, многие другие.

Внутренний протест возникает у такого малыша при первом самосознании, с 2—3-х лет: говорят «скажи»! — надо промолчать, раз делают все — значит, надо сделать наоборот, ждут от тебя «да» — скажи «нет». И так — во всем. Всю жизнь — против течения, всю жизнь — фронда. Воспитывать таких «наоборотников» особенно трудно: ведь она никоим образом не должны поступать, как другие, только по-своему.

В сложном цветаевском характере среди других свойств едва ли не главное — непокладистость, «противушеретность», врожденная антиподражательность ее поведения, резко усиленная неумеренным воспитательским нажимом.

Цветаева это свое качество хорошо осознавала сама: «Раз все вокруг шепчут: «Целуй руку! Целуй руку!» — ясно, что я руки целовать не должна. Я такому круговому шепоту отродясь цену знала» ( «Пушкин и Пугачев»).

На первый взгляд такое упорство, «упирательство», выглядит обыкновенным упрямством — но только ва первый взгляд. Юная Марина сама однажды назвала это так — в своих ранних стихах:

Я большая — мне семь лет, Я упряма — это лучше. Удивительно упряма: Скажут нет, а будет да, Не поддамся никогда, Это ясно знает мама. «За книгами»

Вслед за этим появилась формула «Я — и мир» (1912), а затем — широко известное: «Одна из всех — за всех — противу всех» (1920).

Уже в раннем детстве на базе «наоборотничества» и своеволия в характере Марины начинают формироваться бунтарство и бравада — две формы вызова обществу, настолько ей свойственные и для нее органичные, что без них она не была бы Мариной Цветаевой.

Сколько неприятностей в жизни принесло ей это качество!..

Отразилось антиподражание и на формировании ее нравственных основ. Религиозность в семье Цветаевых была умеренной, несмотря на то, что отец был сыном и внуком священника. Однако детей водили в церковь во все церковные праздники — как это тогда и полагалось. В воображении Марины уже к четырем годам ожило содержание учебника «Священной истории»: сотворение мира, первый человек и его жена — Адам и Ева, древо познания добра и зла с его яблоками — «запретными плодами» и проделки отвергнутого богом архангела, низринутого в ад, — дьявола, черта, принявшего вид змея-искусителя и устроившего так, что наших прародителей изгнали из рая — за грехопадение. Ей было известно также, что всякий соблазн и любой грех организовал черт. Мать, требовательная в нравственном воспитании, энергично боролась за добро в душах детей. Возможно, одно это вызывало у маленькой Марины желание сделать наоборот. Но главное — она в своих собственных глазах — отражением воспитующего взгляда матери — была грешницей. И первые же ее детские проступки — ложь в непослушание — стали у нее вскоре сливаться с образом черта, принявшего вполне зримые, конкретные очертания Мышатого — дога — и поселившегося в комнате ее старшей сестры Валерии, где постоянно жило главное Маринино преступление — тайное, строго запрещенное чтение книг из Лериного шкафа.

Ощущение постоянного «правонарушительства» рождало у маленькой Марины вторичные психологические наслоения. Это оно формировало мысль, даже убежденность: «Я — грешница!» — отчего образ черта все прочнее — в полной тайне ото всех! — обосновывался во впечатлительной душе ребенка. А тут еще привязалось детски-непокорное, «наоборотное» «Бог-Черт» — такой грех! — да от него еще и не избавиться! «О, если бы я тогда догадалась вместо кощунственного «Бог-Черт» — «Дог-Черт» — от скольких бесполеаных терзаний я была бы избавлена!» ( «Черт»).

Анализируя возможные причины такого неожиданного, кощунственного соединения противоположностей, — да так, что язык сам выговаривал его автоматически, — Цветаева там же размышляет: «Может быть, отрожденная поэтова сопоставительная — противопоставительная — страсть — и склад, та же игра, в которую я в детстве так любила играть: черного и белого не покупайте, да и нет не говорите, только наоборот: только да-нет, черное-белое, я-все, Бог-Черт».

«Отрожденная» — несомненно, только не «страсть», а «склад» — наследственная особенность, которая и» поэтичности не проистекает (не «поэтова»), а, наоборот, на ней сказывается — любовью к контрастам и противопоставлениям, даже к парадоксам, что так типично для ее стихов и лирической прозы.

А вот и еще одно рассуждение самой Марины Цветаевой: «Бог был — чужой, Черт — родной. Бог был — холод, черт — жар... Одного я любила — другого нет. ...Одного мне — тасканьями в церковь... — и всей славянской невнятицей — навязывали, одного меня — заставляли, а другой — сам, и никто не знал» («Черт»).

Какое яркое, отчетливое ощущение и осознание своей «наоборотности»! Если бы Марина могла доверить тайну своих маленьких грехов матери, быть .ближе к ней — может быть, и не было бы черта... Но она уже тогда тайну — ревниво берегла. Весь этот свой «тайный жар» в груди.

С другой стороны — «ведь для того, чтобы доверить другому эту тайну, надо же было прийти в состояние покаяния, — а она в него в ту пору не приходила. Это произойдет много позже — к 11 годам, — во французском пансионе» — недавний устный комментарий ее сестры, Анастасии Цветаевой.

С первой исповеди Марина вернулась с нерассказанным, а потому и не отпущенным грехом. Раскаянья не было, но магическая черта казалась ей переступленной — она теперь с чертом заодно: «Было одиночество — с тайной».

Вот так до семи лет продолжалось ее мучение чертом. Потом он исчез, испарился, но след в душе сохранился на всю жизнь. Это позволило Цветаевой за шесть лет до смерти сказать: «С чертом у меня была своя, прямая, отрожденная связь, прямой провод».

Что ж, возможно, если так называть «антиподражание», которое толкает на «наоборотность» не хуже черта. Когда всю жизнь идешь против течения, «переступаешь» и фрондерствуешь — поневоле его вспомнишь! Тем более что есть такое русское выражение: «Лукавый попутал!»

Приписав себе черта, Цветаева в поэзии, однако, адресовалась только к богу. Много упоминаний о нем в ее ранних стихах — например, в 17 лет — «Молитва»: «Христос и Бог! Я жажду чуда...».

Позднее — в поэзии — постоянные страхи божьего глаза и божьего гнева: вот она защищает «крылом — чашу от грозных и розовых уст Бога!» (1921), вот двумя годами позже роняет: «Боги мстят своим подобиям».

Приближаясь же к своему 39-летию, Марина Цветаева четко осознала, что все стихи ее — любящей — «раз навсегда все ...такие стихи ...обращены к Богу. ...По крайней мере — к ангелам». Что это — молитва, только случайно — с виду — направленная к земному, а по существу — к идеалу...

Так всю жизнь на поэтической поверхности для всех видимый бог — символом всего доброго и святого, — и только в характере, его необоримой «противушерстности» — черт...

По тому же «наоборотному» принципу сложились и предпочтения Цветаевой: из черного и белого она раз и навсегда выбрала черное («наполненное»), из грешника и праведника — с детства — грешника. Симпатичен ей был и разбойник, любимы — «вор и волк», импонировали Пугачев и Стенька Разин — за бунтарство и яркость личности. Короче, это была «страсть к мятежникам — как бы они ни назывались и ни одевались» («Пушкин и Пугачев»).

Однако такой ее выбор надо понимать и принимать с оговоркой. Все это было хорошо, пока разбойник появлялся в сказке матери в потом раскаивался, становясь праведником. Пугачев импонировал ей в роли романтического героя-мужика из «Капитанской дочки» — «Вожатого», —а не как реальное историческое лицо, описанное тем же Пушкиным. Вор и волк пленяли ее силой и смелостью противопоставления себя — всему миру, как, впрочем, и все остальные мятежники, а будучи поверженными, — вызывали остров сочувствие и жалость.

Все было хорошо, пока они не выходили из ее поэтического воображаемого мира — «чары», пока казались возвышенными. В реальной жизни она предпочитала с ними — земными — не встречаться и всячески клеймила бесчеловечность, бездуховность, жестокость, недоброту и грубость — как они того заслуживали, находя для этого самые яркие краски и образы.

Вспомним ее юношеские мечты, ее идеал в стиле утонченного и беззащитного «Орленка» — сына Наполеона:

...Ждем тебя, ждем тебя, принц заколдованный Песнями птичек. Взрос ты, вспоенная солнышком веточка, Рая явленье, Нежный, как девушка, тихий, как деточка, Весь — удивленье. «Следующему»

Для личностного контакта Цветаева всю жизнь выбирала людей романтически приподнятых над повседневностью, часто — «робких в кротких», необычных, порой — до странности. Со времени прочтения в детстве рассказа о «грубияне», не узнавшем и оскорбившем на поляне ангела, стала бояться обидеть человека зря. «И если я потом всю жизнь стольких «grobian» — ва полянках и в комнатах — видела ангелами, демонами, небожителями, то, может быть, от раз навсегда меня тогда ожегшего страха: небесного не принять за земного» («Черт»).

Итак, выбор априорный, мысленный, опоэтизированный «чарой» — и выбор на деле — «при свете совести» — являли собой у Марины Цветаевой два полностью противоположных варианта людей...

Ранний выбор, безошибочно идущий на поводу у интуиции, какого-то внутреннего чувства, подсказывающего нужное. Марина Цветаева с детства знала удивительно много о себе, в море непонятного быстро находя необходимое, выхватывая созвучное — и делая его своим. Вот в 1910 году сестры ищут, какой слепок взять на память о Шарлоттенбурге. Семнадцатилетней Марине хочется «чего-нибудь очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. ...И — вот она! Вот отброшенная к плечу голова, скрученные брови, не рот, а крик. Живое лицо меж всех бездушных красот! Кто она? Не знаю. Знаю одно — моя!» («Шарлоттенбург»).

Чем же определяется то, что человек выбирает? Генетики считают, что особенности напгего выбора мы наследуем — вот отчего он так однотипен на протяжении жизни.

Цветаева рано почувствовала и сформулировала свои предпочтения и пристрастия — и пронесла их через жизнь. В 11 лет она получила совет на исповеди в католической церкви, в переводе с французского звучавший так: «Будьте ваятелем собственной души, маленькая славянка» (.«Черт»). И — стала. Может быть, запретила себе меняться, стараясь не выходить из любимой страны детства? Детскость в себе ясно осознавала: «В моих чувствах, как в детских, нет степеней» — и это в 25 лет. Впрочем, так сохранилось до самой смерти. В иные моменты детство в себе — культивировала: будущему мужу — до свадьбы — писала: «Я до самой смерти буду Девочкой, хотя твоей».

В юности она долго проявляла ребячливость — возможно, беря реванш за скованное запретами детство? Уже 18-летней, при первом визите Макса Волошина в дом Цветаевых, подбивала сестру: ««А вот не посмеешь погладить его по волосам!»... И дразняще высокомерный взгляд. Позже, прочтя Маринины воспоминания о Максе, я поняла, что прежде, чем мне сказать о Максовой голове, она сама сделала то же — и, значит, испытывала, посмею ли я?» («Воспоминания» А. Цветаевой).

Марина Цветаева до конца дней сохранила свою «душу живу», потребность удивляться — и дарить радость — и испытывать «тайный мир», как это свойственно только «ювенильному» — юношескому — типу, когда душа эмоционально не стареет — тело подводит. Не случайна ее формула: «Тело в молодости — наряд, в старости — гроб, из которого рвешься». Вечная Психея!..

Через все житейские невзгоды пронесла она, оставаясь всегда только самой собой, и свой крайний максимализм, который, как и все в ней, — был «сверх»...

Один из лейтмотивов самовосприятия Цветаевой сложился — вначале неосознанно — очень рано: она родилась не такой, как все, а «иной», «инакой».

Себе она утвердила черный цвет — овцы — в стаде белых, или галчонка. И протестовала против приписывания ей не .свойственной голубиной кротости и белизны: «...И голубиной — не черни Галчонка—белизной» (1920).

Не раз и по-разному подчеркивала она в поэтических образах свою особость. Вот она — «бренная пена морская» или:

Между воскресеньем и субботой Я повисла, птица вербная, На одно крыло — серебряная, На другое — золотая.

Как два — разных — крыла, так всегда, во всем — две контрастных основы: «робость и гордость», два полюса: «божественная лира» — и «великая низость любви», два строя: минор — и мажор, два— крайне противоположных — самоощущения — по обе стороны ее безграничной клавиатуры темперамента.

Она и сама хорошо знала диапазон своих колебаний:

От высокоторжественных немот До полного попрания души: Всю лестницу божественную — от: Дыхание, мое — до: не дыши!

Подобно описанному во «Флорентийских ночах»: от — их герою в самом начале: «Так — о камень лбом — кто тебя любил?» — до полного его неузнавания — через пять лет...

И с двух этих крайних позиций — два — противоположных — взгляда на жизнь. Как будто у Марины Цветаевой было двое очков — светлые и черные, — через которые она поочередно смотрела на мир...

Как понимать автобиографическую прозу Цветаевой? Буквально, принимая за абсолют, или с какими-то поправками, коррективами? Ведь ее взгляд на детство — из далека эмиграции, далека — совсем не прекрасного. Она писала ее, прожив всю жизнь, многое пережив, даже «хлебнув», поняв и переосмыслив.

Кое-что из описываемого — с виду — живые детские сценки и диалоги. Кое-что прочитано в Книге Детства глазами взрослого, додумано, допонято, акцентно высвечено, а кое-что — по-новому трактовано: возведено в ранг пророчества, даже Рока, мифологизировано. И читателю надо попытаться представить себе, как все выглядело тогда — в ее детстве и юности, лишив психологически достоверное самопрослеживание истоков своего «я» — стилизующих и гиперболизирующих наслоений.

Тогда, в начале жизни, многое — только чувствовалось и не могло быть выражено словами, а тем более, было не ясно, не известно — что из этого выйдет потом. Поэтому формулировки, оценки — в основном ретроспективные.

Со всей своей страстной и пристрастной противоречивостью Цветаева нередко — задним числом — приписывает себе — ребенку— свое взрослое резюмирующее ощущение, прямо противоположное той внутренней тенденции, которая проявлялась тогда, в реальной — той — жизни, оттого, что желаемое не исполнилось, что вышло не так, как хотелось. Переосмысливание детства идет с позиции плачевно-результатной трагичной своей судьбы: трактовка начала повести в стиле уже известного ее конца — взгляд через черные очки.

Было бы неправильным считать Марину Цветаеву извечной носительницей «черной думы», сознательной сторонницей, чуть ли не организатором своей «черной судьбы» и «черной доли», как это она себе приписывала (не из гордости ли?) в своей автобиографической прозе. Так же неверно полагать, что она сознательно создавала нарочито выпуклый свой детский образ, выдумывая несуществовавшие детские обиды. Просто из все сгущавшегося мрака своей взрослой жизни она себя в детстве так видела.

На деле вместо роковой, заранее задуманной (кем?) судьбы — естественные для любого тенденции, стремление быть счастливой: «Дайте мне покой и радость, дайте , мне быть счастливой, — вы увидите, как я это умею!» Но снова и снова — не получается: быть понятой, принятой, любимой — как поэт, как человек, как женщина...

Итак, два мироощущения, два варианта восприятия мира. Один — первичный, обычный — сквозь типичную для всех людей призму надежды: «может быть, все еще кончится- хорошо?» И тогда — живописание светлое, как, скажем, в начале жизни, когда — «Я жажду сразу всех дорог!» и «Целый мир для нас!» И тогда — «мама» со всей радостью общения с ней, и «детство лучше сказки» (1910—1913).

Второй — сквозь знание конца, приговора, ответа Жизни, сквозь «разочарования протяжность», — тогда не живописует-бьет наотмашь, с досадой и отчаяньем измученности, с ненавистью, — как часто — в критических статьях, нередко в письмах, — через «прозрения непоправимую брешь»: ведь того, что нужно, — нет и никогда не будет. Вот тогда-то и всплывают—и заслоняют свет — ранние детские обиды, непропорционально увеличенные, громоздятся мрачные образы — становится видна только темная сторона Луны — и тогда — «мать» — и обиды на нее... Лунного лика, обращенного к Солнцу, с этой позиции не увидать.

И так — не только в прозе, но и в стихах. Когда темная полоска жизни перемежается у Цветаевой светлой — меняется и ярчеет и накал стиха, и его ритм, и эмоциональная окраска — в соответствии с мироощущением:

— Мой! — и о каких наградах Рай, — когда в руках, у рта — Жизнь: распахнутая радость Поздороваться с утра!

А пять месяцев назад — «Обезголосившая дива Жизнь!» — холодно и неуютно...

С ее полудетского — «Господи, может быть счастье?» — и сквозь всю жизнь — в стихах — надежда. Вот Цветаева в 44 года радуется: «Наконец-то встретила Надобного — мне», — чтобы потом снова все — зачеркнуть... И так — до конца дней.

А в 43 года — параллельно с этим, несмотря на это, вопреки всему: «...тогда же и навсегда выбрала черную думу, черную долю, черную жизнь. ...Не захотела- быть счастливой, и этим себя на нелюбовь — обрекла» («Мой Пушкин»). Вслед за Татьяной Лариной, с шести лет... «Черную долю» — выбрала — какой поэтический самонаговор!

«Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь». После этих строк представляется такой странный, изломанный образ! Как будто она действительно, как пишут некоторые критики, «наслаждалась болью».

А на деле — это попросту — раз не вышло — гордое: «Я сама так хотела!» Ведь это ее же формула: «Разлука — как ни кинь — всегда смерть». А кто же ее себе хочет, кто ее выберет заранее — пока жизнь не придушит?..

Очернила — оглянувшись назад, — изначально демонизировала свою судьбу, подогнала под ответ: как будто ей такой рок, предначертание. Ведь всю жизнь настолько повторяется одно и то же, что ясно — она так устроена, ее выбор и все ее поведение, и все обстоятельства жизни таковы, что иного итога — якобы — быть и не могло.

И — услужливый веер образов, «знаков», легенд — для — задним числом! — поэтического мифотворчества: так было задумано изначально...

(источник — журнал «Звезда», №8, 1987 г.)