Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга
Поэзия | Проза | Переводы | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья
Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи
Виктория Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой»

Виктория Швейцер
«Быт и бытие Марины Цветаевой»


ПОЕЗДКА В ЕЛАБУГУ

Вместо предисловия



Памяти моего мужа

Бог меня — одну поставил
Посреди большого света.
— Ты не женщина, а птица.
Посему: летай и пой!

Марина Цветаева



Душевный строй поэта располагает
к катастрофе.

Осип Мандельштам




Много лет уже мне хотелось поехать в Елабугу, город, где провела последние дни Марина Цветаева, посмотреть сам город, кладбище, где она похоронена, а может быть и повидать людей, которые ее там знали. И вот осенью 1966 года, когда исполнялось двадцать пять лет со дня ее гибели в Елабуге, желание это стало непреодолимым, и я решила проделать по ее следу последнее путешествие Цветаевой: из Москвы в Елабугу водой — по Волге мимо Костромы, Горького, Казани, а потом мимо Чистополя по Каме.

Мне казалось, что, плывя ее маршрутом, я смогу хоть немного и ненадолго увидеть окружающее ее глазами, проникнуть в ее мысли и чувства. Мне это не удалось. И не потому, что все вокруг изменилось за четверть века, даже берега реки, где исчезли многие существовавшие испокон веку деревни и появились невиданные прежде искусственные моря. И не потому, наверное, что люди, на каждой пристани снующие, кричащие, толкающиеся, спешащие куда-то по своим делам и заботам, не объединены, как тогда, общей бедой — войной. А просто потому, что невозможно, плывя на комфортабельном теплоходе, имея дом, близких, друзей, влезть в шкуру одинокого бездомного человека с трагической жизнью позади и полной беспросветностью впереди. Общего только вода за бортом, леса по берегам да часто мелькающие деревенские, городские, монастырские — большей частью заброшенные, а то и полуразвалившиеся — церкви, такие красивые издали. О чем думала, на что надеялась, что вспоминала Цветаева, глядя в кипящую воду за кормой или на эти сосны, деревушки и церкви?... Проплыли устье Оки около Горького. Вспоминалось ли ей детство на Оке, любимые тарусские холмы и поля? Или она думала только о невозможности найти в Елабуге хоть какой-нибудь заработок, о необходимости продержаться, хотя бы ради сына, об ужасах войны?.. Не знаю, но мне становилось тоскливо и холодно в моей уютной каюте каждый раз, как я пыталась себе это представить.

Когда подплываешь к Елабуге со стороны Казани — так и Цветаева к ней подплывала — первое, что видишь — высоченный крутой обрыв над пристанью. Пристань под ним кажется маленьким ненадежным гнездышком, а наверху он оканчивается мысом с круглой белой башней, сохранившейся со времен древне-болгарской крепости — Чортово городище. Все это очень красиво. Вдали, километрах в двух-трех от пристани виден силуэт города: двухэтажные каменные купеческие (Елабуга прежде была городом хлеботорговым) дома на холме над лугами и рекой, за ними ряды одноэтажных домиков и домишек и над всем этим три огромные каменные церкви и пожарная каланча. Тоже красиво. А когда едешь в город по асфальтированной (еще несколько лет назад — булыжной) дороге — высокой искусственной насыпи, построенной в самом начале века и по бокам обсаженной густо разросшимися деревьями, и ярко светит солнце, и ветер бьет в лицо, — охватывает ощущение радости и покоя. Не с такими чувствами подъезжала к Елабуге Цветаева. Могла ли она заметить эту красоту?

Адрес был мне известен, я скоро нашла на тихой елабужской улице недалеко от центра домик в три окошка, но долго не решалась войти — как-то примут хозяева непрошенного гостя? Однако, я не первая приехала в этот дом распросить о Цветаевой, а потому приняли меня без удивления и энтузиазма — спокойно. Хозяева — Анастасия Ивановна и Михаил Иванович Бродельщиковы, муж и жена, люди пожилые, на пенсии. Живут они одни, дети и внуки разъехались или получили жилье и живут своим домом.1

А в то время, в начале войны жил с ними шестилетний внук Павлик. Бродельщиковы оказались людьми очень славными и симпатичными, с врожденно-благородной нелюбовью к сплетне, к копанию в чужих делах. И все, что мне удалось услышать от них о Цветаевой, говорилось сдержанно, как бы нехотя, без желания посудачигь и кого-нибудь осудить. Впрочем, рассказывала Анастасия Ивановна, Михаил Иванович больше помалкивал, изредка вставит два-три слова.

Цветаеву, как и других эвакуированных, живших в доме уже после ее смерти, они помнят хорошо. Ведь и вообще в размеренных и тихих провинциальных буднях любой новый человек надолго запоминается. А тут еще такой случай... Но что Марина Ивановна Цветаева — известный поэт, хозяева себе не представляли; записалась в домовой книге "писательница-переводчица" — вот и все. Эвакуированных для такого маленького городка было довольно много: примерно тысяча взрослых да столько же детей. Их встречали представители местной власти, водили по домам, устраивали. Привели и к Бродельщиковым группу, человек пятнадцать. В их маленьком домике — как войдешь из сеней — налево кухня, направо горница из двух комнат. Комнаты по-деревенски разделены перегородкой не до потолка, вместо дверей — занавеска, а все-таки отдельно. В каждой по три окошка. Цветаева вошла первая и, как прошла во вторую комнатку, так сказала: "Я здесь останусь, никуда больше не пойду". Сходили с сыном за вещами и поселились. "Я-то расстроилась, — говорит Анастасия Ивановна. — Она мне сперва не понравилась: высокая, сутулая, худющая, седая — прямо ведьма какая-то. Баба-яга. Несимпатичная..." А потом вроде бы и ничего, притерпелась, даже сблизилась с квартиранткой — на почве курения: "Вместе курили. Тогда что было курить? Самосад. В газетку, если достанешь. Я ей папироски крутила — Марина-то Ивановна сама не умела — и сидим дымим вместе"

Из слов сына Цветаевой следует, что они прибыли в Елабугу семнадцатого августа, но где они провели первые четыре дня, мне неизвестно. Возможно, ночевали где-нибудь в школе — так бывало в то время — а днями Цветаева ходила в поисках жилья. У Бродельщиковых она прожила всего десять дней: 21-го августа поселились (в домовой книге этот день указан как день приезда, прописались — 25-го), а 31-го — умерла. Да еще и уезжала за это время на несколько дней. И потому в рассказе Анастасии Ивановны все время повторяется: "может быть... если бы она дольше пожила..." Может, и разговорились бы; может, и подружились бы; может... если б она дольше пожила...

Цветаевой, видимо, понравилось у Бродельщиковых. В домике чисто и тихо, у нее с сыном отдельная — пусть всего восемь квадратных метров — комнатка, из окон открывается чудесный вид: луга, Закамье, простор... "И сестру мою зовут как вас — Анастасия Ивановна", — сказала она хозяйке. "Не понравилось Марине Ивановне только одно, — говорит А.И. Бродельщикова, — тут напротив спиртзавод был, так, когда из него выпускали отходы, бывал очень плохой запах". Сама она показалась хозяевам старой и некрасивой: лицо усталое и озабоченное, почти седые, очень коротко подстриженные волосы зачесаны назад. А ведь ей в то время не исполнилось еще сорока девяти лет. Ни одна из фотографий в "Избранном" Цветаевой, которые я им показала, не оказалась похожей на ту Цветаеву, с которой им довелось жить бок-о-бок. Даже самая последняя, с ее советского паспорта, выданного за два года до Елабуги. Много позже, вглядываясь в неретушированный экземпляр этого снимка, я поняла, кажется, в чем было дело. Для книги фотографию сильно "подправили": пригладили волосы, резче выделили линию бровей, а главное — убрали трагические складки у рта и пририсовали улыбку... Одета Цветаева была неважно: темное длинное платье, старое осеннее пальто, кажется, коричневое, вязанный берет горохового цвета. ("Я все смеялась: как блин гороховый. Некрасиво...", — говорит Анастасия Ивановна). Дома все время носила большой фартук с карманом — "так в нем и померла".

Настроение было очень тяжелое. Все больше молчала. Курит и молчит. В Елабуге стоял полк, проходили подготовку красноармейцы. Они то и дело с песнями маршировали по улицам. У Марины Ивановны сорвалось: "Такие победные песни поют, а он все идет и идет...". Она постоянно уходила из дому, искала работу, а может быть, и покупателя на какие-то остатки столового серебра, бывшие у нее. "Да кому же продашь? Может, у кого и были деньги, у буржуев, да как узнаешь?'... Ни работы, ни покупателей не было. Цветаева привезла с собой запас кое-каких продуктов: крупы, сахар. Но готовить еду, видно, не было ни сил, ни настроения.

— Делать она ничего не умела, — сказала мне Анастасия Ивановна.

— Да как же? — почти обиделась я — Она всю жизнь все делала.

— Ничего она не могла, я же видела, мы же вместе жили. Нагрею я ей воды, она голову вымоет. Ну, сказала бы мне: "Анастасия Ивановна, подотрите", я бы и подтерла. А то сама тряпкой по полу кое-как размажет — и все. И не готовила никогда. Продукты-то были, а не готовила. У меня хоть керосину нет, но таганок и дрова были и сковородки, посуда — все было. Могла бы сготовить...

— А что же они ели?

— В столовую ходили. А в столовой тогда одну бурду давали... А то попросит меня продать ей рыбы — Михаил Иванович заядлый рыболов, рыба всегда была. Купит и просит: "Уж вы мне ее почистьте". Ну, почищу, а она: "Уж вы мне ее пожарьте". И пожарю, не трудно. Когда она умерла, целая большая сковородка жареной рыбы так в сенях и осталась...

Из всего повествования этой простой женщины не заметно, чтобы она осуждала сам факт самоубийства Цветаевой, — ей просто кажется, что Цветаева сделала это слишком рано, без крайности:

— Вещей у них было много. Одних продуктов большой мешок: в разных кулечках и рис, и манная, и другие крупы. Сахару с полпуда. Могла бы она еще продержаться. Да вот такой момент у нее, видно, настал... Ну, все равно, могла бы она еще продержаться. Успела бы, когда бы все съели...

Еще по дороге в Елабугу Цветаева написала в Казань, в Татарский Союз писателей:

«Уважаемый тов. Имамутдинов!

Вам пишет писательница-переводчица Марина Цветаева. Я эвакуировалась с эшелоном Литфонда в гор. Елабугу на Каме. У меня к Вам есть письмо от и. о. директора Гослитиздата Чагина, в котором он просит принять деятельное участие в моем устройстве и использовании меня в качестве переводчика. Я не надеюсь на устройство в Елабуге, потому что, кроме моей литературной профессии, у меня нет никакой. У меня за той же подписью есть письмо от Гослитиздата в Татиздат с той же просьбой. На днях я приеду в Казань и передам Вам вышеуказанное письмо.

Очень и очень прошу Вас и через Вас Союз писателей сделать все возможное для моего устройства и работы в Казани. Со мной едет 16-летний сын. Надеюсь, что смогу быть полезной как поэтическая переводчица.

Марина Цветаева".2

Ответа не последовало. Письмо Цветаевой хранится в архиве Союза писателей Татарии. Поперек него — резолюция: "К делу". К какому делу?

И вот, едва устроившись и прописавшись в Елабуге — без прописки жить, а тем более двинуться с места было запрещено — Цветаева едет в ближний Чистополь, где была большая колония эвакуированных писателей. Она надеется на их участие и помощь. Ей нужны жилье и какая-нибудь работа и — что для нее очень важно — чтобы было с кем читать стихи. Но и здесь ее ждала неудача. Писательское начальство отказывалось выдать Цветаевой справку для прописки, удивляясь: зачем ей в Чистополь? Она была на подозрении: всего два года как вернулась из эмиграции, к тому же муж и дочь арестованы. Только после хлопот и больших волнений такая справка была ей обещана. Впрочем, на работу и в Чистополе надежды не было. С тем она и вернулась в Елабугу.

Заехала и я на обратном пути в Чистополь. Хотя он значительно больше Елабуги, но произвел на меня какое-то гнетущее впечатление: пыльный, неуютный, неприветливый, забытый Богом городишко. И уж если человек за него хватается, как утопающий за соломинку...

31-го августа 1941 года было воскресенье. Случилось так, что Цветаева осталась дома одна на целый день.

— Если бы мы все в тот день не ушли, — рассказывала мне Анастасия Ивановна, — может, и обошлось бы. А нас погнали на субботник — аэродром чистить. Вместо Марины Ивановны сын пошел, лучше бы она сама пошла, ничего бы и не было — все же на людях...

В тот день всем, кто был на субботнике, выдали по буханке хлеба — это запомнилось. Пошли Анастасия Ивановна с Муром, Михаил Иванович с внуком отправились на рыбалку.

— День тогда очень хороший был. Мы с Павликом на рыбалку собрались. Я говорю: — "Марина Ивановна, мы пойдем порыбалим, побудете одна?" — Она отвечает: — "Побуду, побуду, идите..." — Вроде, даже обрадовалась, что мы уходим. Знатьё бы, что так получится — никуда бы не ушли...

Первой вернулась домой Анастасия Ивановна. В сенях она наткнулась на стул и удивилась: зачем здесь стул? А подняв глаза, увидела повесившуюся квартирантку. Она выбежала из дому, позвала соседку, та позвонила, вызвала милицию и скорую помощь. Вынуть тело из петли они не решились. Врач и милиция приехали только через два часа. Я спросила:

— Что же вы не посмотрели, может, она еще живая была, когда вы пришли? Может, еще можно было спасти?

— Надо бы посмотреть, — отвечает Анастасия Ивановна.

— А как же снять? — удивляется Михаил Иванович. — Милиция приедет, скажет, зачем сами сняли... Хорошо, что она записки оставила, а то бы подумали, что мы убили...

Тело Цветаевой увезли в больницу, а в комнате сделали обыск — не пропало ли чего.

— Все перерыли, — говорит Анастасия Ивановна. — Сын тут присутствовал. Денег оказалось у них 400 рублей...3 И два письма нашли. Не знаю, где они лежали, мы их не видели. Одно, вроде, писателю Асееву, чтобы позаботился о ее сыне, а другое вообще — отчего и почему. Мы их не читали, милиция читала и сын.

...Я хожу по Елабуге. Это маленький, очень чистый и зеленый городок, по-провинциальному уютный и какой-то домашний. Но в голове у меня почему-то все время звучат строки Осипа Мандельштама из стихов, обращенных к Цветаевой полвека назад:

Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться — значит быть беде.4

Быть беде, быть беде, быть беде... Не потому ли Цветаева так рвалась из Елабуги?

Хоронили ее прямо из больницы. На похороны, по словам хозяев, никто не пошел: кому какое дело до безродного, бездомного, бесприютного человека, каким была Цветаева в Елабуге? Кладбищенские книги в то время не велись, поэтому могила Цветаевой неизвестна.


=========


Могила Цветаевой неизвестна...

Я поднимаюсь на кладбище за городом, над городом, над дальними прикамскими далями. Дорога та же, вряд ли здесь что-нибудь изменилось за минувшие четверть века. Она пустынна, и мне кажется, я вижу, как по ней в последний путь везут одинокого, загнанного жизнью человека, прекрасного русского поэта. Вдоль дороги стоят столбы электропередачи, они гудят — наверное, от резкого осеннего ветра. Этот гул провожает меня на кладбище, как, возможно, провожал и тело Цветаевой, вместо колокольного звона. А мне он нагудывает цветаевские строки — образ всей ее жизни и творчества:

гудят моей высокой тяги
лирические провода...

Стихи эти уже все время со мной — и по дороге, и на кладбище, и еще долго-долго.

Кладбище окружено старинной каменной оградой с крепкими воротами с проржавленным засовом. У ворот — закрытая теперь каменная часовенка. Кладбище заросло деревьями, зеленое, чистое и присмотренное. В правом углу его, на самом высоком месте среди прямоствольных, торжественных и суровых сосен множество безымянных могил: маленькие, часто еле различимые холмики, поросшие засохшей уже травой, полынью, осыпанные сосновой хвоей... Я срываю несколько веточек полыни на память. Сегодня — 31 августа. В 1941 году здесь хоронили эвакуированных. Говорят, что где-то среди этих могил была похоронена и Цветаева. Отсюда открывается вид на город и дальше на луга, леса, Каму... Здесь — вечный покой, тихо-тихо. Изредка, заглушенный расстоянием, раздастся шум автомашины или трактора.

Под одной из сосен несколько лет назад сестра Цветаевой Анастасия Ивановна установила небольшой крест с простой надписью:

В этой стороне кладбища похоронена
МАРИНА ИВАНОВНА
ЦВЕТАЕВА
род. 26 сент. ст. ст. 1892
в Москве
U 31 августа нов. ст. 1941
в Елабуге



Зима 1966-67 г., Таруса.




Примечания

1 Это было в 1966 г. Теперь Бродельщиковы давно умерли, дом перешел к чужим людям. На память о Елабуге остались у меня одно письмо от Анастасии Ивановны и несколько кадров кинопленки.

2 Газета «Комсомолец Татарии», Казань, 20 марта 1966 г..

3 По словам Бродельщиковых, буханка хлеба на рынке стоила тогда 140 р., а пуд картошки — 200 р.

4 Мандельштам, I, 62. (см. «Не веря воскресенья чуду...»)

Автор


(источник — В. Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой»,
М., «Интерпринт», 1992 г.)



Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга
Поэзия | Проза | Переводы | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья
Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи
Виктория Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой»

Проект: «Мир Марины Цветаевой». Координатор проекта: Ф. Левичев, 1999—2000.
© Дизайн: FTdesign, 2000.

Hosted by uCoz