Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга
Поэзия | Проза | Переводы | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья
Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи
Ариадна Эфрон | Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Ада Федерольф
Ада Федерольф «Рядом с Алей»


Часть третья.

ТУРУХАНСК

НА МЕСТЕ



На пароходе остались мужчины, молодые парни и несколько женщин, которых повезли дальше на север, к порту Дудинке, где проектировалось строительство новой ветки северной железной дороги. Там было производство. Мы, женщины, оставались здесь, в Туруханске, где производства не было, если не считать лесоповала и небольшого лесопильного завода. Люди жили огородами, ловлей рыбы и пушниной, которую сдавали в заготконтору. В Туруханске были начальная, средняя и торговая школы. Для дальнейшего образования надо было ехать или в Енисейск или еще дальше на юг, в Красноярск.

Жили здесь русские, якуты, тунгусы и ссыльные разных национальностей. В царское время здесь был монастырь, куда ссылали за провинности лиц духовного звания, и это место называлось Монастырское, а рядом, в нескольких километрах, был постой жандармов — «мироедов», и этот разросшийся впоследствии поселок назвали Мироедихой.

При общем обилии леса по берегам Енисея первое, что поразило нас по прибытии в поселок, это его полное отсутствие здесь.

Для того чтобы построить поселок, жители вырубили всю растущую на этом месте лиственницу. Получились добротные, хорошие дома, но на голом месте. Осталось только три чудных ели в самом конце поселка, на крутом берегу Енисея. За этими елями построили здание больницы, и ели стали ее ориентиром. А немного пониже, по берегу, был крутой спуск земляной лестницы к нашему будущему дому.

Все было какое-то серое, северное, пустынное. Серая голая галька берега у края серо-коричневой воды, ни деревьев, ни кустов, чахлая, жухлая трава и заросли репейника и крапивы в более влажных местах. Берег крутой, с обрывами и оврагами, изрезанный следами весеннего половодья, ложами мелких речек и потоков, стремящихся вниз к Енисею, а теперь пересохших.

Нас встретил молодой сотрудник МГБ, оглядевший нас с любопытством и без явного недоброжелательства. Мы шли по каким-то деревянным мосткам, улочкам, через овраги и огороды, мимо приземистых сероватых домиков с большими завалинками и маленькими окнами. Глухие сени, бревенчатые пристройки, навесы, покрытые тесом, и много дров. Сразу было ясно, что главное — это сберечь тепло, удобство и свет были менее важны. На улицах было много собак, не очень крупных, широкогрудых, на низких лохматых лапах. Почти все имели густой длинный мех и не обращали внимания на прохожих. Ездовые собаки.

По дороге мы кое-что робко спрашивали нашего сопровождающего, он однословно отвечал. Наконец привели нас к зданию школы, большой пустующей избе посреди большого утоптанного двора, обнесенного высоким, из неровного горбыля, забором. Наш сопровождающий (конвоиром его не назовешь, он был без оружия, и куда сбежишь из Туруханска?) пошел с папкой наших дел в свое управление. Как только он ушел, ко всем щелям приникли лица. Это были люди из предыдущей партии, уже живущие в Туруханске. Посыпались вопросы: «Нет ли среди вас Нади В.? Раи Л.? Нины П.?» Потом какой-то мужчина, еврей, отозвал в сторону группу наших евреек, стал совать им хлеб и учил, что говорить, как себя держать. Потом так же отошли и несколько грузинок, и вот посреди двора остались мы, русские, человек десять — пятнадцать; никто к нам не подходил, не совал хлеб и ничего не говорил.

Я боялась, как бы нас с Алей не разлучили. Ведь только что мы видели, как разделили этап в Туруханске: часть его, где было большинство мужчин и куда попала Зоя, поплыла дальше, до Ермакова, на новую стройку железной дороги, которую не довели до конца1. Многие заранее договорились о шифре, чтобы передать весточку друг другу. Нам с Алей о строительстве нечего было и мечтать. Кому там нужны преподаватели английского языка и графики? У Зои была в деле пометка «экономист», и это решило выбор.

Итак, после проверки дел и новой переклички во дворе школы нас отвели внутрь, в пустующие классы, разрешили расположиться. Ни сена, ни матрасов не дали. Объявили о пяти-шестидневном сроке на «трудоустройство» по собственному разумению, в противном случае отправят в дальние северные рыболовецкие колхозы на ловлю рыбы.

До нашего приезда, как мы потом узнали, прошли закрытые партийные собрания, на которых население Туруханска предупреждали, что едут враги народа, которым нельзя ни в чем доверять, пускать в дом, общаться. Работу можно давать только физическую — убирать мусор, колоть дрова, копать землю и прочее. Мы тогда об этом не знали, что было к лучшему, но настороженность и недоверие почувствовали сразу, при первых же попытках достать какую-нибудь работу.

Мы ходили из конторы в контору, из двери в дверь и просили любую работу. Всюду отказ. Вежливый, категоричный, с настороженным взглядом.

Мы не давали себе отдыха, ходили и просили как заводные, чтобы не потерять решимость, вызванную отчаянием. Помню, как в захудалой маленькой редакции, где был всего один работник — хромой инвалид, Аля, собрав все свое мужество, говорила, что она график, хорошо знает печатное дело, что даже попросит прислать привезенные ею из Парижа клише и инструменты. Я чувствовала, что долго она такой пытки не выдержит, что ей уговаривать и унижаться — горше голода и холода. Она не жаловалась, только еще больше бледнела и замыкалась.

Так прошло дня два-три, после которых я начала действовать как одержимая. Останавливала людей на улице, просила, умоляла, мне казалось, что я стену прошибить могу своими словами — ведь люди все-таки! И наконец я добыла себе работу ночной судомойки в столовой аэропорта, а Аля устроилась уборщицей в школе.

Но сначала ей пришлось отправиться на сенокос на противоположный берег Енисея (об этой поездке Аля упомянула в письме Б. Пастернаку от 26 августа 1949 г.). Сено нужно было для школьной лошади. Посылали ее со ссыльной немкой Анной и двумя молодыми мужчинами, тоже ссыльными.

На окраине Туруханска был крутой обрыв над самым Енисеем. Наверху была широкая ровная поляна, поросшая травой. Называлась она «Беседой», туда ходили по праздникам на гулянья.

Когда мы с Алей в день ее отправки на сенокос подошли утром к этому месту, кругом не было ни души. Под обрывом на воде покачивалась большая лодка с подвешенным на корме мотором и веслами на дне. Мотор этот был старый, часто глох, плыть без весел было опасно. Мы с Алей молча сели у самого обрыва и стали поджидать ее спутников.

Мужчины притащили палатку, косы, топор, мелкую хозяйственную утварь, мешок с хлебом, ведро с крупой, солью, селедкой и маленьким мешочком сахара и начали все это укладывать в лодку. Лодка была уже отвязана и медленно оседала. Анна села на корму, двое мужчин посреди лодки. Позвали Алю. Она спустилась с обрыва, вошла в лодку и стала на корме; там была банка, чтобы вычерпывать воду. Глядя на все происходящее внизу и видя, как лодка оседает, я чувствовала, что теряю мужество и в душе поднимается волна отчаяния и ужаса.

Енисей в этом месте сливался с Тунгуской. Вдоль берегов вода была довольно светлой, с мелкой рябью, а посередине Енисея шла темная полоса примерно в двадцать метров, где в глубине заворачивало течение Тунгуски и, сливаясь с Енисеем, быстро шло на север, к океану. Мощь течения внутри этой полосы была невероятной, и нужно было довольно большое умение, чтобы ее пересечь. На этой полосе, как мы потом узнали, люди гибли каждый сезон. Лодку переворачивало, человек уходил в глубину, где шло это страшное течение, из которого еще никому не удавалось выбраться.

Надо было отчаливать. Аля оглянулась. Вся ее поза была полна какой-то внутренней силы и решимости. Только глаза расширились и смотрели в упор на меня каким-то страшным, прощальным взором.

Когда они отплыли, к счастью, не было ветра, только легкая рябь на воде. Через какое-то время мотор забарахлил, зачавкал и наконец заглох. Мужчины сели за весла, лодка стала двигаться вперед. Что-то внутри заставило меня лечь на землю, и я начала молить Енисей, как когда-то молили мои пращуры, не губить Алю. Что я еще говорила тогда, я уже плохо помню; меня захлестнули отчаяние, страх, но и вера в «потайные силы». Мне казалось, от меня что-то исходит в пространство.

Наступили сумерки. Когда лодка достигла черной полосы, все виделось уже смутно. Ярко выделялась только Алина белая вязаная кофточка. Теперь я поняла, что молить Енисей мало, надо молить высшее духовное существо — Бога, чтобы он сумел перенести все мои силы к Але, поддержать ее (Аля плохо плавала и боялась воды), чтобы она знала, что я всегда с ней, что я тут и что Бог не погубит ее. Я говорила, какой замечательный Аля человек, какая она талантливая и как нужна людям.

Сумерки, сгущаясь, превратились в легкий туман. Он тихо плыл над водой к берегу, соединялся с болотными береговыми испарениями и уходил ввысь.

Прошло уже много времени, несколько часов, туман немного рассеялся, и в небольшом светлом промежутке я смутно различила белое пятно Алиной кофточки уже совсем близко у того берега. Жива! И тут, не сходя с места, я снова обратилась к Богу — с благодарностью. Я плакала и благодарила. Так я никогда в жизни не молилась — ни до, ни после. И так близка к Богу я тоже никогда не была. Встать с земли я сразу не смогла, не держали колени. Я еще посидела, а потом побрела домой.

На том сенокосе в наше первое туруханское лето Але пришлось тяжело. Болото, кочки. Травы, в обычном понимании слова, почти не было. Мелкий кустарник, высокая, жесткая осока и громадные зонтичные растения в рост человека, напоминающие наш укроп. Стволы-дудки этих зонтичных были в три пальца толщиной и довольно легко ломались. Из-под кочек вылетали тучи комаров и мошек, против которых не было средств, кроме ситцевого накомарника, плохо пропускавшего воздух и хорошо — мошку. Местные жители мазались нефтью или солидолом, но на острове у косарей этого не было.

Через некоторое время опухало лицо, руки и, хоть это было очень неприятно, кожа дубела и становилась менее чувствительной. Жили в плохой, обтрепанной палатке, питались хлебом, кипятком и сваренной на костре пшенной кашей, слегка заправленной растительным маслом. Всего этого было мало, и уже через неделю один из косцов поехал на той же лодчонке через Енисей добывать еще одну порцию хлеба. Денег своих ни у кого не было, а школа считала каждую копейку.

Я уходила в свою аэропортовскую столовую в пять-шесть часов утра по темному еще поселку и затем шла около пяти километров полем. Уже в октябре мой путь был занесен снегом, я проваливалась в сугробы и, с трудом ориентируясь на какой-либо предмет, дерево или огонек, доходила до места.

Мне удалось снять себе и Але угол в маленькой избенке на окраине Туруханска, у мрачной старухи Зубаревой.

Марфа Зубарева, по-местному Зубариха, — высокая старуха с сильными и жилистыми руками, злая и невероятно работящая. Приехала она с партией раскулаченных со своей дочерью Наташей, молодой молчаливой и не очень привлекательной девушкой. Зубариха была несловоохотлива и на всякие расспросы отвечала уклончиво, с недоверием и подозрительностью поглядывая на собеседника. Попала она сперва еще дальше на север, в поселок Янов Стан, где тогда находилась какая-то геолого-разведочная экспедиция. Пристроилась бабка в уборщицы и прачкой и, оглядевшись, поняла, что жить ей с дочерью негде, так как экспедиция была засекреченной и бабку жить пустить не могли, а кругом были низкие, наскоро построенные халупы охотников, мало интересующихся благоустройством своего жилья. Было бы где ночевать...

Репутацию честного человека Зубариха заработала почти сразу же, получив в стирку ворох грязного белья и заношенных до блеска брюк. В кармане одних она обнаружила перевязанную пачку крупных купюр. В хате никого не было, и, перестирав белье, она заставила первого пришедшего пересчитать деньги и расписаться в получении и тем заслужила полное доверие всех и разрешение пользоваться в их отсутствие ездовыми собаками и инвентарем. Время было зимнее, и бабка повалила и свезла на собаках достаточное количество стволов, чтобы построить хатенку, и даже ухитрилась, набрав по поселку кирпичей и обломков, сложить подобие печки. Но сложить ее с внутренними ходами не сумела, и топилась печь навылет, обогревая хатенку только во время топки и промерзая к утру.

Как и когда попала Зубариха в Туруханск, где она снова своими руками построила за один сезон избенку, которая также топилась навылет, мы не знали, но избенку она эту продала каким-то приезжим и построила третью по счету избу, с просторными сенями, тремя оконцами, тесовой крышей и завалинкой. Печника не было, и снова, уже из хорошего кирпича, бабка сложила печь, которая обогревала только во время топки. И вот в эту-то избу бабка пустила нас жить по приезде.

Наше устройство у Зубарихи объяснялось тем, что бабка сама была ссыльной, а хатенка была за пределами границы самого Туруханска, в так называемом «рабочем поселке», где все было много проще.

В доме тепло было только рядом с топящейся печью, у которой мы пристроили топчан для Али с тощим сенным матрасом. Я устроилась недалеко от дверей у стены, которая за ночь покрывалась изморозью, и, бывало, к утру волосы примерзали к стене. Семья старухи, дочь с мужем и пятью детьми, жила неподалеку, а у старухи в избе жил внук Генка — прелестный мальчик шести лет, совершенно неразвитой, но простодушный и веселый. В сильные морозы в избу пускали ездовую собаку Розу.

Зубариха приняла нас жить явно по причине моей работы в столовой, где, по ее расчетам, я должна была подворовывать, собирать куски и приносить их домой. Аля со старухой очень скоро нашла общий язык, о чем-то рассказывала ей, сидя за самоваром. Чай пили по-северному, по-рыбацки — без сахара. Просто хлебали кипяток, заедая его черными сухарями или хлебом с соленой тюлькой.

Когда мы обе бывали дома и было не очень холодно, ходили гулять по поселку, присматривались к лицам, прислушивались к местному говору. Прогулка заканчивалась на крутом берегу Енисея уже за околицей. Там мы не боялись быть услышанными, и Аля рассказывала о матери, об отце, о его работе, о своей юности во Франции, а затем о своей жизни в Москве у тети Лили, которая всячески ее поддерживала и в дальнейшем писала (не боясь!) длинные письма и присылала бумагу, книги и теплые вещи.

Помимо Е. Я. Эфрон Але писала одно время писательница Татьяна Сергеевна Сикорская, бывшая в Елабуге вместе с Мариной Цветаевой, но ее вынудили отказаться от переписки. Тогда Але начала писать жена ее сына, Вадима Сикорского. Письма Б. Л. Пастернака были всегда праздником для Али. Он писал до востребования. Как только на почте появлялся конверт, надписанный его характерным почерком, где буквы летели по строчкам, как ноты, с изящным прочерком, Аля радостно бежала домой, сперва читала письмо сама, потом перечитывала мне.

Аля очень гордилась этими письмами. Его письма уносили нас из туруханской избушки в недоступный нам, многозвучный мир...

Были письма от Аси — Анастасии Ивановны Цветаевой.

Я немного подкормилась остатками хлеба и супа в своей столовой, но денег еще не заработала, Але и друзьям, с которыми она была на сенокосе за Енисеем, могла купить только черного хлеба и пшена. Об Але они рассказывали дружелюбно и с уважением; говорили, что она хорошо работала, во всем помогала, а по вечерам или в дождливую погоду развлекала всех рассказами. У Али был просто дар находить общий язык с самыми разными людьми и становиться их моральной поддержкой в трудных условиях.

На сенокосе случилось с ней несчастье. Тонкая заноза от ствола растения попала в глаз и осталась в его оболочке. К счастью, зрение не испортилось, но заноза давала о себе знать в дальнейшем. Мы обе были тогда намного моложе и потому, наверное, не ужаснулись, насколько такая заноза была опасной в условиях, где и врача-то настоящего не было, а об окулистах и не слыхивали.

Этот сенокос был боевым крещением в Алиной новой ссыльной жизни, и все последующее уже не казалось таким страшным. Да к тому же за плечами был лагерь.

Итак, мы обе зацепились в Туруханске, имели какой-то угол, где нас прописали, и ненадежную, трудную, плохо оплачиваемую, но — работу. Дождавшись возвращения Али в той же лодчонке через Енисей, я с гордостью ввела ее в нашу жалкую избенку, показала топчан в углу у холодной печки. Это было подобие дома и даже семьи!

За этот месяц, кроме нас, с энергией отчаяния цеплявшихся за любую возможность кое-как жить и работать, устроились более или менее сносно только трое-четверо. Приехавшая партия ссыльных заметно уменьшилась. Уцелели один врач, фельдшерица, самозваная медсестра и инженер-строитель. Остальные, главным образом, люди помоложе, были отправлены дальше на север, а те, кто постарше, хотя и устроились жить по разным углам, но не имели никакого заработка и существовали на те средства, которые им высылали жены, дети или даже внуки...

Были тогда в Туруханске и трагичные случаи. Один юрист повесился. Пожилой бухгалтер, жаловавшийся, что он, специалист с тридцатилетним финансовым стажем, не может ничего найти, кроме (да и то редко!) пилки дров, отправился в поисках работы на «Спуск», где был рыбзавод, за шесть — восемь километров от Туруханска, зайдя по пути к нам. Был он, как я хорошо помню, в телогрейке, ватных брюках, шапке-ушанке и... в калошах, привязанных веревочкой к ступням. У него распухли ноги, а никакой другой обуви не было. Дорога на «Спуск» шла полем, потом лесом. Уже были по ночам настоящие морозы, температура опускалась ниже минус двадцати градусов. Его нашли на следующий день: он замерз, сидя на пне. Я думаю, что сел он не отдохнуть, а просто — чтобы разом со всем покончить.

Был еще инженер К., приятный в общении, образованный человек, которому в Туруханске удалось пристроиться десятником на стройке. Он чем-то вызвал интерес нашего надзора, был вновь оклеветан, судим и отправлен еще дальше, в тюрьму или в лагерь. Говорят, он держал себя бесстрашно, даже безрассудно.

За «новое дело» следователи, по слухам, получали поощрения и повышения по службе. Запомнился мне случай с Т., говорили, дядей известного шахматиста, который прибыл в Туруханск хорошо одетым, в чистом костюме и даже фетровой шляпе. Эта шляпа да еще большая сумма денег, которую ему перевела семья за проданную под Москвой дачу, послужили причиной какого-то фантастического нового дела.

Несчастный Т. купил какую-то пристроечку и, на свою беду, старый приемник. Он мог себе позволить быть сытым, в его дом стали приходить люди. По вечерам они поигрывали в карты и даже выпивали. Один из них был некто С. Чтобы войти в доверие у надзора, он донес начальству, что деньги Т. якобы получил за работу в американской разведке, что у него есть рация и он опасный преступник.

Создать новое дело оказалось очень нетрудно. Весь поселок бегал смотреть, как искали рацию и, ничего не найдя в доме, тщательно перекопали «под зиму» весь огород, вызывая насмешки присутствующих. Конечно, мы, поселенцы, не ходили смотреть и не смеялись. Т. вскоре исчез.

После этого все притихли, боялись встречаться, сидели по своим углам и ждали дальнейших событий. Мы с Алей черпали моральную поддержку друг в дружке и на первых порах сторонились остальных.

В Москве по моей просьбе продали все мои вещи, книги и прислали вырученные деньги в Туруханск. Сумма по нашим тогдашним условиям было немалая, помнится, около двух с половиной тысяч. Кроме того, тысячу рублей прислал Пастернак с необычайно сердечным посланием, Это было актом большого мужества.

Кроме денег Але и мне пришли еще посылки с теплыми вещами, и мы наконец купили себе по телогрейке, теплым брюкам и немного посуды. Нашей первой посудой была пол-литровая стеклянная банка под молоко, продававшееся замороженными кругами ценой в 1 рубль. Никакой посуды у местных не было. Обходились горшками, плошками, чугунами еще дореволюционными. Легко понять восторг Али, купившей некоторое время спустя наши первые три кастрюли, судок и разливную ложку!

Жить у бабки было трудно: остатки супа и куски хлеба, которые я иногда приносила домой, ее не устраивали. Она явно злилась. В доме у нас было грязно и холодно. Печь топилась навылет, окна промерзали и текли, пол был из грубых, кое-как подогнанных досок и горбылей, дверь плохо закрывалась, и ее завешивали одеялом, которое ночью промерзало. Дуло отовсюду... Бабка была не очень разговорчива, в нашу жизнь не вмешивалась. У нас все-таки был угол, относительный покой, надвигалась зима, и выбирать не приходилось.

Работать я уходила очень рано, Аля, вернувшись с сенокоса и начав работать в школе, уходила позднее. Обе мы работали в помещении — и это было главное.

Завшколой оказалась матерью того молодого сотрудника местного отдела МГБ, который нас принял с парохода. Она быстро распознала Алино трудолюбие: Аля и убирала, и таскала воду и дрова, и начала вскоре декорировать стенды и разрисовывать стенгазеты. Обнаружив ее художественный талант, завшколой сейчас же заказала лично для себя картины с лебедями, озером, луной и парком. Платили Але и мне по самой низкой ставке, как уборщицам, но мы и этому были рады.

Вскоре Алины таланты привлекли внимание местного клуба, где в то время не было ни художника, ни декоратора, а лозунги и объявления писались от руки зачастую малограмотными кружковцами. Вот на это-то писание лозунгов и взяли Алю (по штату — снова уборщицей) в клуб. Она уже через несколько недель с легкостью, почти на глаз, начала исписывать целые полотнища (обычно оберточной бумаги) цитатами и лозунгами.

Работать ей приходилось на полу (руки стыли от холода — клуб плохо отапливался) под постоянной угрозой срыва «политмероприятия», каким считалось развешивание лозунгов, из-за отсутствия материала, кистей, молока и мела (последние шли на приготовление белил). Бывали дни, особенно перед праздниками, когда Аля не успевала ни отдохнуть, ни поесть до самого вечера. Тогда я приходила к ней в клуб с котелком горячего супа и хлебом.

У бабки нас прописали на жительство, мы получили на руки справки с фотографией, удостоверявшие, что мы являемся ссыльнопоселенцами без права передвижения за пределы поселка. Ходили мы с этим документом каждые десять дней отмечаться в местное отделение МГБ, где должны были расписаться в журнале в присутствии дежурного. Бывали случаи, что при отметке делались новые распоряжения, и потому эти походы всегда были сопряжены с волнением.

Самым страшным тогда казалась любая перемена места, возможная разлука. Хотелось врасти в нашу, пусть убогую, голодную и холодную жизнь, но в своем углу, а главное, вместе.



Примечания

1. Л. Побожий. Мертвая дорога. Новый мир. 1964. № 8.


(источник — А. Эфрон «Мироедиха», А. Федерольф «Рядом с Алей. Воспоминания»
М., «Возвращение», 1996 г.)



Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга
Поэзия | Проза | Переводы | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья
Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи
Ариадна Эфрон | Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Проект: «Мир Марины Цветаевой». Координатор проекта: Ф. Левичев, 1999—2000.
© Дизайн: FTdesign, 2000.

Hosted by uCoz