Анна Саакянц

«Марина Цветаева. Жизнь и творчество»

Часть первая. РОССИЯ

1. Юность поэта (начало)

(1910—1915)

О семье. Письмо Марины 1905 года. Валерий Брюсов. Нилендер. Мария Башкирцева. Германия. Книга «Вечерний альбом» и отзывы на нее. Дружба с Волошиным. Беттина Брентано и Каролина Гюндероде. Встреча с Сергеем Эфроном. Его книга «Детство». «Волшебный фонарь» М. Цветаевой. Замужество и свадебное путешествие. Открытие музея. Поиски «волшебного дома». Отклики на «Волшебный фонарь». Сборник «Из двух книг»; соперничество с литературным Петербургом. Рождение Ариадны. Стихи начала 1913 года. Смерть И. В. Цветаева. Крым. Мария Кювилье. Стихи к Байрону и к Пушкину. 1914 год в Феодосии. В. Ходасевич о «Волшебном фонаре». Письма к В. В. Розанову. «Чародей». Петр Эфрон. Приезд в Москву. Дом в Борисоглебском. Встреча с Софьей Парнок и стихи. Душевная смута 1915 года. Ахматова. Отъезд в Петроград.

Когда Марина Цветаева отдала в печать свою первую книгу «Вечерний альбом», ей только что — 26 сентября (по старому стилю) — исполнилось восемнадцать лет...

Четыре года назад она потеряла мать.

Сгоревшая тридцати восьми лет от чахотки, Мария Александровна Мейн, высокоодаренная, грустная и романтическая, с «измученной душой», навсегда осталась болью в сердцах ее двух дочерей — Марины и Анастасии. Матери своей, М. Л. Бернацкой, она не знала: та умерла, когда ребенку не исполнилось и трех недель. Подчиняясь горячо любимому и деспотически любящему ее отцу, Александру Даниловичу Мейну, Мария Александровна отказалась в юности от встреч с дорогим ей человеком (он был женат), а потом вышла замуж за Ивана Владимировича Цветаева, сорокачетырехлетнего профессора Московского университета, вдовца с двумя детьми: дочери Валерии было восемь, сыну Андрею — год. Их мать, Варвара Дмитриевна Иловайская, дочь известного историка, всего год назад скончалась; Иван Владимирович продолжал тосковать и любить ее. Так что драматизмом, можно сказать, был пронизан воздух дома номер восемь по Трехпрудному переулку, где жила семья Цветаевых...

Когда умерла Мария Александровна, Марине и Анастасии было соответственно четырнадцать и двенадцать лет. Одиночество, в котором оказалась Марина Цветаева, усугубило трагический склад ее натуры.

Отец? В отроческие годы любовь к нему не могла восполнить пустоты, образовавшейся в душе, и утолить тоску по недостающей ласке. К тому же Иван Владимирович, вторично овдовевший, был целиком погружен в свои бесчисленные обязанности — профессорские — в университете, директорские — в Румянцевском музее и самые заветные, ставшие смыслом его жизни: по строительству грандиозного Музея на Волхонке — впоследствии знаменитого Музея изобразительных искусств. Будучи бессильным влиять на детей, он многое предоставил в их воспитании, так сказать, «на волю волн». Добрый, рассеянный, сосредоточенный на своих делах — и старый, вернее, устаревший, консервативный — таким, вероятно, виделся он детям. Пройдут годы, прежде чем они, и в первую очередь Марина Цветаева, поймут, что такие, как их отец, составляли гордость и славу русской культуры. Сын бедного сельского священника, учившийся на последние гроши, феноменально скромный и бескорыстный труженик, Иван Владимирович сделался известным ученым-классиком, античником, являвшим собою цвет российской интеллигенции. Поймет Цветаева и то, что всей своей человеческой сущностью она обязана в равной степени и отцу и матери. Безоглядная поглощенность главным делом жизни, каковым для нее станет Поэзия, —не-женская воля к труду — все это она получит в «наследство» от отца...

Сейчас, в 1910 году, она еще мало увидела и узнала, однако о ней уже можно было сказать:

«Как мало прожито, как много пережито!»

Жизнью Марины Цветаевой с детства и до кончины правило воображение. Воображение, которое пробудили книги и их герои, вымышленные и реальные. Без различия эпох, к которым они принадлежали, а также от того, существовали они в действительности или были выдуманы, — все они вполне равноправно жили в душе юной Цветаевой. Прекрасное знание с раннего детства французского и немецкого расширяло границы проникновения в неведомые эпохи и характеры.

Простое и хотя бы приблизительное перечисление того, что прочла Цветаева к восемнадцати годам, показалось бы неправдоподобным по количеству и разнообразию. Пушкин, Лермонтов, Жуковский; Лев Толстой и Степняк-Кравчинский; немецкие и французские романтики; Гюго, Ламартин, Ницше; Жан-Поль Рихтер; романы Чарской и пьесы Ростана; Гейне; Гёте, его сочинения и книги, с ним связанные: «Переписка Гёте с ребенком» Беттины фон Арним (урожденной Брентано), «Разговоры с Гёте» Эккермана; книги, связанные с Наполеоном, в частности, его «Письма» к Жозефине... Впрочем, лучше остановиться. Прибавим к этому, что книги, прочитанные Цветаевой в ранние годы, встали бы на полках (по хронологии знакомства с ними) в абсолютно «лирическом» беспорядке, потому что ее чтение, запойное и самозабвенное, было, особенно после кончины матери, вполне бессистемным...

И еще — греческие и римские боги и герои. Дом профессора Цветаева был пронизан духом древней Эллады и великого Рима. Геракл и Ахилл, Ариадна и Дионис, Эвридика и Орфей, Венера и Психея — это были не просто имена, они воспринимались Цветаевой как реальные люди, ожившие сначала в сознании юной девушки, а затем в зрелом творчестве поэта...

Еще маленькой девочкой (читать она научилась в четыре года и многое слышала в чтении матери) Марине хотелось, как всякому ребенку, «сделать это самой». Только в данном случае «это» было не игра, не рисование, не пенье, а писание слов. Самой найти рифму. Самой записать что-нибудь. Отсюда первые наивные стихи в шесть-семь лет, а затем — детские дневнички и письма.

Были у маленькой Марины и незаурядные музыкальные способности, унаследованные от матери, талантливой пианистки. Но занималась музыкой неохотно. Ощущала в себе иное призвание? Безусловно, хотя и неосознанно. Тут важно еще и другое. Девочка не любила какой бы то ни было навязанной необходимости начиная с заграничных пансионов 1902-1905 гг. (Италия, Швейцария, Германия); режим и ученье в них она с неохотой претерпевала. Однако немецкий и французский изучала с удовольствием: языки открывали ей новые пути в мир книг; а еще на них можно было писать стихи, что в детстве она и делала... Можно сказать, что музыкой Марина занималась исключительно ради матери, которую она горячо любила. Не могу не привести письмо двенадцатилетней девочки из немецкого пансиона к матери в санаторий, где ее тщетно лечили от туберкулеза:

«Дорогая мама,

Вчера получили мы твою милую славную карточку. Сердечное за нее спасибо! Как мы рады, что тебе лучше, дорогая, ну вот, видишь, Бог помог тебе. Даю тебе честное слово, дорогая мамочка, что я наверное знала, что — тебе будет лучше, и видишь, я не ошиблась! Может быть мы все же вернемся в Россию! Как я рада, что тебе лучше, родная. Знаешь, мне купили платье (летнее). У меня только оно и есть для лета. Fr<aulein> Brinck находит, что я должна иметь еще одно платье. Крепко целую! Муся» (май 1905 г.).

В конце 1905 года из-за болезни Марии Александровны семья переехала в Ялту. Там Марина вторично (первый раз — в 1902 году, в Италии) «переболела»...революцией — первой русской революцией, которая воплотилась для нее в новых знакомствах, в непривычных и романтически звучащих словах «арест», «обыск», «манифестация» и прочее. Жизни в Ялте юная Цветаева была обязана несколькими риторическими стихотворениями о «юном поколении», над которым не до'лжно смеяться взрослым. Это наносное и совершенно неорганичное для Цветаевой увлечение революцией несколько затянулось, во всяком случае до 1908 года, что видно из ее писем к Петру Юркевичу. Марину мучало одиночество, она пишет о том, что жизнь — однообразна, что хочется уйти из нее и единственное, что удерживает, ради чего стоит жить, — это революция. (Как скоро — и на всю жизнь — эти слова станут звучать для Марины Цветаевой «с обратным знаком»!) Это было все то же воображение, которое никогда не позволяло Цветаевой подчиняться реальности...

В четвертом классе — училась тогда Марина в частной гимназии фон Дервиз и жила там в пансионе — она написала повесть, где вывела свою подружку, Валю Генерозову, которая ей очень нравилась, и преобразила ее до неузнаваемости. «Марина... превратила меня, самого обыкновенного ребенка, любившего в то время играть в куклы, прыгать по дорожкам сада через веревочку или играть в «классы», в какую-то необыкновенную, бог весть чем только не одаренную девочку.... Я пыталась убедить ее в неправдоподобности данной мне в ее рассказе характеристики. И тут я впервые увидела такую знакомую мне потом улыбку Марины, когда она сказала: «А мне захотелось сделать вас такой!»

Воображение рождает волшебство. «Есть поэты — волшебники в каждой строчке. Их души — зеркала, собирающие все лунные лучи волшебства и отражающие только их. Не ищите в них ни пути, ни этапов, ни цели. Их муза с колыбели до гроба — муза и волшебница... Много ликов у волшебства. Всех времен оно, всех возрастов и стран...»

Эти слова юная Цветаева написала, размышляя над несколькими взволновавшими ее и показавшимися близкими стихотворениями Брюсова. Три тома его «Путей и перепутий» она приобрела и переплела в один фолиант, на корешке которого золотым тиснением заказала обозначить: «М. Ц.» Вероятно, это произошло в начале 1910 года; на титульном листе третьего тома надпись: «М. Цветаева. Москва, 23 февраля 1910 г.». В Брюсове, прославленном «мэтре» символистов, теоретике и экспериментаторе в поэзии, в его рассудочном творчестве отыскала она крупицы «чуда»: стихи, которые перекликались с ее собственной душой, ищущей, тоскующей душой молодой девушки. Она понимала, что Брюсов по природе — совсем иной, что он «изменил» романтизму, что у него много поэтических ликов, «много муз». Тем драгоценнее и сказочнее выглядела «волшебница», «девушка-муза», появляющаяся редкой гостьей шестисотстраничных «Путей и перепутий». Ее миропонимание, ее грусть и мечта о несбыточной любви очень созвучны переживаемому самой Цветаевой. И тем поразительнее «чудо»: то, что для Брюсова — зрелого мастера — лишь одно из средств приложения его гибкого и оттачивающегося мастерства, для Марины Цветаевой— бытие ее души. Именно поэтому она и называет поэзию волшебством. Стихи Брюсова испещрены ее пометами и отчеркиваниями.

Вскоре ли после того, как были приобретены «Пути и перепутья», или несколько позднее написала она маленькую статью «Волшебство в стихах Брюсова», слова из которой мы только что привели, — установить трудно. Так или иначе, в 1910 году Брюсов вошел в жизнь Цветаевой, и обстоятельства как бы помогали этому.

Случайная встреча с поэтом в книжном магазине Вольфа на Кузнецком послужила для Цветаевой поводом к смелому поступку.

«Москва, 15-го марта 1910 г.

Многоуважаемый Валерий Яковлевич,

Сейчас у Вольфа Вы сказали: «...хотя я и не поклонник Rostand»¹...

Мне тут же захотелось спросить Вас, почему? Но я подумала, что Вы примете мой вопрос за праздное любопытство или за честолюбивое желание «поговорить с Брюсовым». Когда за Вами закрылась дверь, мне стало грустно, я начала жалеть о своем молчании, но в конце концов утешилась мыслью, что могу поставить Вам этот же вопрос письменно.

Почему Вы не любите Rostand? Неужели и Вы видите в нем только «блестящего фразера», неужели и от Вас ускользает его бесконечное благородство, его любовь к подвигу и чистоте?

Это не праздный вопрос.

Для меня Rostand — часть души, очень большая часть.

Он меня утешает, дает мне силу жить одиноко. Я думаю — никто, никто так не знает, не любит, не ценит его, как я.

Ваша мимолетная фраза меня очень опечалила.

Я стала думать: всем моим любимым поэтам должен быть близок Rostand, Heine, Victor Hugo, Lamartine, Лермонтов — все бы они любили его.

С Heine у него общая любовь к Римскому королю, к Melessinde, триполийской принцессе; Lamartine не мог бы любить этого «amant du Reve»², Лермонтов, написавший «Мцыри», сразу увидел бы в авторе «L'Aiglon»³ родного брата; Victor Hugo гордился бы таким учеником...

Почему же Брюсов, любящий Heine, Лермонтова, ценящий Victor Hugo, так безразличен к Rostand?

Если Вы, многоуважаемый Валерий Яковлевич, найдете мой вопрос достойным ответа, — напишите мне по этому поводу.

Моя сестра, «маленькая девочка в больших очках», преследовавшая Вас однажды прошлой весной на улице, — часто думает о Вас.

Искренне уважающая Вас

М. Цветаева.

Адр<ес>: Здесь, Трехпрудный переулок, собственный дом, Марине Ивановне Цветаевой».

Это письмо — доверчивое самораскрытие семнадцатилетнего человека — в своей наивности, дерзости и трогательности было, по сути, первым храбрым шагом Цветаевой на порог литературы. Юная Цветаева хотела о себе заявить, и судьба сложилась так, что Брюсов поначалу стал невольным «средством» (отнюдь не сознательным помощником) ее вхождения в литературу.

=====

Весной 1910 года Цветаева перешла в седьмой класс.

Душа ее была растревожена. В декабре 1909 года она отказала человеку, сделавшему ей предложение: Владимиру Оттоновичу Нилендеру, который был старше ее на девять лет, филологу, ученику Ивана Владимировича, поэту, близкому к московскому кружку символистов. В. О. Нилендер был страстный античник; в ту пору он переводил Гераклита Эфесского (книга «Фрагменты»). Гераклитово изречение оттуда: «Нельзя вступить в тот же самый поток дважды» Цветаева не раз будет повторять...

В чувствах к Нилендеру юная Марина, по-видимому, не разобралась, а отказав ему, начала страдать. Свои переживания она облекла в лирическое стихотворение о несостоявшейся любви двоих, о невозвратности минувшего и о верности любящей:

Ты всё мне поведал — так рано! Я всё разгадала — так поздно! . . . . . . . . . . . . . . . Темнеет... Захлопнуты ставни, На всем приближение ночи... Люблю тебя, призрачно-давний, Тебя одного — и навек! («На прощанье», 4-9 января 1910 г.)

В стихах появляется лирическая героиня — тоскующая молодая девушка, которая мечтает о любви. Похожую на нее Цветаева обнаружила на страницах «Путей и перепутий» Брюсова, и тем сильнее была радость от этой встречи. Именно под брюсовской «Встречей» («Близ медлительного Нила...») она написала: «20-го декабря — 9-го января. 1909 г. — 1910 г. «. Последнее число, как видим, — дата ее стихотворения «На прощанье». А у Брюсова есть строки, которые могли бы принадлежать ей самой:

Наше счастье — прежде было, наша страсть — воспоминанье, наша жизнь — не в первый раз, И, за временной могилой, неугасшие желанья с прежней силой дышат в нас... Как близ Нила, в час свиданья, в роковой и краткий час!

Эти же заветные даты: «4 и 9 января» — проставила Цветаева под заглавием стихотворения Брюсова «В вагоне» («В ее глаза зеленые...»), словно сама их написала...

Сомнения в том, права ли она была, заглушив свою любовь, и подразумевающийся отрицательный ответ слышатся в стихотворении, датированном февралем:

На солнце, на ветер, на вольный простор Любовь уносите свою! Чтоб только не видел ваш радостный взор Во всяком прохожем судью...

Однако наступает весна, «каток растаял», а вместе с ним, возможно, растает зимняя грусть... Поразительная строка, предопределяющая судьбу души поэта, — пророчество на всю жизнь:

Вдруг новый образ встанет... Чей? («Каток растаял»)

Перед этим стихотворением — эпиграф: цитата из письма: «...но ведь есть каток...», — так же как и перед стихотворением «Встреча», написанным в марте: «...есть встречи случайные». Случайная встреча с Нилендером на Арбате всколыхнула прежние чувства; однако драматизма уже нет:

Всё вернулось. На миг ли? На много ль? Мы глядели без слов на закат, И кивал нам задумчивый Гоголь С пьедестала, как горестный брат.

Весна будоражит; она же моментами навевает тоску. Героиня юной Цветаевой борется с сумбуром в собственной душе, что отражено в сильном для того времени стихотворении «Пасха в апреле»:

В небе, как зарево, вешняя зорька, Волны пасхального звона... Вот у соседей заплакал так горько Звук граммофона, Вторят ему бесконечно-уныло Взвизги гармоники с кухни... Многое было, ах, многое было... Прошлое, рухни!..

От сердечных переживаний Цветаеву, по воспоминаниям ее сестры, несколько отвлекла встреча с художником, знавшим когда-то в Париже... саму Марию Башкирцеву, автора знаменитого «Дневника».

Мария Башкирцева. Русская художница (жила с десяти лет за границей), умершая от чахотки в 1884 году, не дожившая нескольких дней до двадцати четырех лет. Не по возрасту аналитический ум сочетался в ней с громадной работоспособностью и волей к труду. Свое образование Башкирцева осуществляла по собственной программе. Философия, литература, история, искусства... Она безумно боялась не успеть все узнать, все охватить, потерять время даром. Свою раннюю смерть предвидела еще в отрочестве, притом лечилась плохо и недомогания скрывала. Мечтала о большой любви, тщетно старалась внушить ее себе; должно быть, помеха этому была в ее великой поглощенности собственной персоной, в бесконечной рефлексии, в самоанализе, переходящем в любование собой. Мечтала о мировой славе и французский «Дневник» свой вела с тою же целью; он действительно снискал ей широкую известность (посмертную). Цветаева могла читать его и в подлиннике, и в переводе, так же как и переписку Башкирцевой с Мопассаном; вероятно, ей была известна и книга Герро о Башкирцевой, вышедшая в 1904 году. Анастасия Цветаева вспоминает, что ее сестра начала переписку с матерью Башкирцевой, — так захватила ее трагическая личность молодой художницы.

Цветаева с Башкирцевой, несомненно, во многом были схожи — в этом убеждаешься, когда читаешь дневник Башкирцевой. Кумир, на которого похож ты сам, — что может быть отраднее этого сознания в юные годы? Однако влияние Башкирцевой на Марину Цветаеву скажется позднее — в юношеских стихах 1913-1914 годов...

=====

Летом Цветаева с отцом и младшей сестрой уезжают в Германию. Первая любовь еще не до конца «растаяла» в ее душе, а будущее виделось туманно:

Сильнее гул, как будто выше — зданья, В последний раз колеблется вагон, В последний раз... Мы едем... До свиданья, Мой зимний сон!.. .......................................... Что новый край? Везде борьба со скукой, Всё тот же смех и блестки тех же звезд. И там, как здесь, мне будет сладкой мукой Твой тихий жест. («Привет из вагона», 9 июня 1910 г.)

Лето в Германии, в маленьком городке Вайсер Хирш под Дрезденом Марина и Ася живут в семье пастора, в то время как Иван Владимирович работает в хранилищах Берлина и Дрездена, собирая «содержимое» для своего будущего музея на Волхонке.

Из написанного в Германии наиболее интересно стихотворение «Оба луча». Солнечный и лунный-какой предпочесть? «Луч серебристый молился, а яркий Нежно любил».

Солнечный? Лунный? Напрасная битва! Каждую искорку, сердце, лови! В каждой молитве — любовь, и молитва — В каждой любви!..

«Буду любить, не умея иначе, — Оба луча!» — так кончается стихотворение. Его тема — никогда не встречающихся Солнца и Луны — станет центральной в поэме «Царь-Девица» (1920 г.).

Кончилось лето, но не остыла любовь. Двадцать седьмым августа помечено стихотворение «Правда».

Нас разлучили не люди, а тени, Мальчик мой, сердце мое!..

=====

После приезда из Германии Марина Цветаева начала свой последний учебный год в седьмом классе гимназии М. Г. Брюхоненко.

«Это была ученица совсем особого склада, — вспоминает ее одноклассница Т. Н. Астапова. — Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта... Из ее внешнего облика мне особенно запечатлелся нежный, «жемчужный», цвет лица, взгляд близоруких глаз с золотистым отблеском сквозь прищуренные ресницы. Короткие русые волосы мягко ложатся вокруг головы и округлых щек. Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка — легкая, неслышная. Она как-то внезапно, вдруг, появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет. И гимназию Цветаева посещала с перерывами: походит несколько дней, и опять ее нет. А потом смотришь, вот она снова сидит на самой последней парте (7-й в ряду) и, склонив голову, читает книгу. Она неизменно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе; только изредка вдруг приподнимет голову, заслышав что-то стоящее внимания, иногда сделает какое-нибудь замечание и снова погрузится в чтение».

Марина Цветаева готовила в это время свою первую книгу. Отобрала сто одиннадцать стихотворений, в большинстве случаев — без дат написания, и разделила на три части: «Детство», «Любовь», «Только тени». Заголовки, вероятно, отражали этапы развития души автора.

Книга называлась «Вечерний альбом». Это было скрытое посвящение. Так назвали сестры Цветаевы темно-синий кожаный альбом, который они подарили В. О. Нилендеру на новый 1910 год, записав туда свои беседы с ним.

«Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой», — читаем на первой странице. Следом — сонет под названием «Встреча». Промелькнувший в вагоне уходящего поезда — не ее ли «полудетский лик»?

С той девушкой у темного окна — Виденьем рая в сутолке вокзальной — Не раз встречалась я в долинах сна...

Перед каждым разделом — эпиграфы, а то и по два: из Ростана, Библии, Наполеона. Таковы столпы первого возведенного Мариной Цветаевой здания поэзии.

Какое оно пока что ненадежное, это здание; сколь еще зыбки некоторые его части, возведенные полудетской рукой. «Эльфочка в зале»; «Дама в голубом»; «Маленький паж»; «Инцидент за супом»; «Баловство»; «У кроватки» (последнее стихотворение посвящено той самой Вале Генерозовой, которую Цветаева вывела в своей детской повести, так что оно, вероятно, написано еще в гимназии фон Дервиз). Немало инфантильных строф, — впрочем, вполне самостоятельных:

— «Кошку завидевши, курочки Стали с индюшками в круг»... Мама у сонной дочурочки Вынула куклу из рук... («У кроватки»)

Но некоторые стихи уже предвещали будущего поэта. В первую очередь — «Молитва», написанная Цветаевой в день семнадцатилетия, 26 сентября 1909 года:

Христос и Бог! Я жажду чуда Теперь, сейчас, в начале дня! О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня. Ты мудрый, ты не скажешь строго: — "Терпи, еще не кончен срок». Ты сам мне подал — слишком много! Я жажду сразу — всех дорог! ................................ Люблю и крест, и шелк, и каски, Моя душа мгновений след... Ты дал мне детство — лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет!

За год до этого стихотворения Цветаева в письме к Петру Юркевичу признавалась, что ей страшно хочется умереть рано, пока еще нет устремления на покой, на отдых, «вниз». Но, с другой стороны, «Молитва» — это как бы расправление крыльев. Скрытое обещание жить и творить. «Я жажду сразу — всех дорог!» Они появятся во множестве — разнообразные дороги цветаевского творчества, одним из первых свойств которого будет — романтическое преображение в легенду дня вчерашнего, и не только вчерашнего, а и сегодняшнего; и не только «дня», события, а и человека, привлекшего ее внимание, и самое себя... «Молитва» была, в каком-то смысле, ее первым литературным манифестом.

В стихах «Вечернего альбома» рядом с поистине младенческими попытками выразить детские впечатления и воспоминания соседствовала недетская сила, которая пробивала себе путь сквозь немудрящую оболочку зарифмованного дневника московской гимназистки. Много стихотворений посвящено умершей матери. Тоска по ней перерастает в осмысление самой себя; уже тогда юная Цветаева многое понимала: «Видно, грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим!» («Маме»). Она воспевала «золотые времена» детства и его радости («Книги в красном переплете», «На скалах») — общение с дорогими «тенями», — с вымышленной Ниной Джаваха, героиней романа Чарской («Памяти Нины Джаваха»); с историческим «Орленком» — несчастным герцогом Рейхштадтским, сыном Наполеона («В Шенбрунне»); с реальной Сарой Бернар, исполнявшей роль Орленка в одноименной пьесе Э. Ростана, наконец, с самим Ростаном («В Париже»): «Rostand и мученик-Рейхштадтский И Сара — все придут во сне!»

Детская, неуклюжая форма иной раз предвещала еще не разразившиеся грозы. Последняя строфа простенького стихотворения пятнадцатилетней Цветаевой, обращенного к младшей сестре и ее такому же юному «пажу», заключает в себе зерна будущих характерных и излюбленных цветаевских образов: огня, полета ввысь:

Хорошо быть красивыми, быстрыми И, кострами дразня темноту, Любоваться безумными искрами, И как искры сгореть — на лету! («Лесное царство», лето 1908 г.)

Но в то же время в стихотворении выражены также реальные переживания шестнадцатилетней Марины Цветаевой, мечта сгореть за революцию, за прекрасный порыв, за мгновенный сверкающий огненный призрак, за красивое слово...

Финалы поэм «На Красном Коне», «Переулочки», «Мо'лодец», одного из стихов, посвященных памяти Маяковского, и некоторых других вышли из этих строк.

Из некоторых стихов «Вечернего альбома» вырастет в будущем не одна заветная тема Цветаевой. Таково стихотворение «Связь через сны» — предтеча цикла «Сон» и стихотворений из цикла «Провода» (1923 г.): «Сны открывают грядущего судьбы, Вяжут навек»; «Нас неразрывной и вечной загадкой Сон сочетал». В стихотворении «Плохое оправданье» предвосхищена целая «россыпь» стихов разных лет, в которых варьируется тема света и тьмы, их враждебности друг другу и одинаковая необходимость их душе поэта (цикл «Бессонница», 1916 г., «Князь тьмы», 1917 г., «Ночь», цикл «Час души», 1923 г. и др.):

Только ночью душе посылаются знаки оттуда, Оттого все ночное, как книгу от всех береги! Никому не шепни, просыпаясь, про нежное чудо: Свет и чудо — враги!

В стихотворении «Мука' и му'ка» звучат драматические ноты; из них впоследствии вырастет трагический голос Марины Цветаевой. В заглавии она демонстрирует смысловое созвучие и через несколько лет выведет свою формулу-афоризм: «Стихи: созвучие смыслов».

— «Все перемелется, будет муко'й!» Люди утешены этой наукой. Станет муко'ю, что было тоской? Нет, лучше му'кой! Люди, поверьте: мы живы тоской! Только в тоске мы победны над скукой. Все перемелется? Будет муко'й? Нет, лучше му'кой!

Лирическая героиня стихотворения «В Люксембургском саду», наблюдая с грустью играющих детей («О детки в траве, почему не мои?») и их счастливых матерей, завидует им: «Весь мир у тебя», — а в конце заявляет:

Я женщин люблю, что в бою не робели, Умевших и шпагу держать, и копье, — Но знаю, что только в плену колыбели Обычное — женское — счастье мое!

В «Вечернем альбоме» Цветаева много сказала о себе, о своих чувствах к дорогим ее сердцу людям; в первую очередь — к матери и младшей сестре Асе. (К сожалению, ни единой строки стихов ни тогда, ни позже Цветаева не посвятила своему отцу и лишь через двадцать лет после его кончины напишет о нем благодарные страницы автобиографической прозы.) Книгу «населяют» любимые гимназические подруги, литературные герои, исторические лица, друзья. Несколько стихотворений обращены к «Чародею» — Льву Львовичу Кобылинскому (Эллису), поэту-символисту, переводчику, «гениальному человеку», как много лет спустя напишет Цветаева. С тонкостью, делающей честь истинному поэту, ощутила и передала она необычность, романтичность их с сестрой старшего друга (Эллису было в ту пору тридцать с лишним лет): «Вечный гость на чужом берегу», «Ты возлюбленный Девы-Луны, Ты из тех, что Луна приласкала». Когда же этот «лунный друг» спускается с небес на землю и делает предложение юной девушке, она, не готовая к этому и растерянная, пишет ответ, свидетельствующий о сложной духовной работе, в ней свершавшейся (стихотворение «Ошибка»). В финале его предвосхищена двойственность любовной коллизии, характерная для зрелого творчества Цветаевой:

Оставь полет снежинкам с мотыльками И не губи медузу на песках! Нельзя мечту свою хватать руками, Нельзя мечту свою держать в руках! Нельзя тому, что было грустью зыбкой, Сказать: «Будь страсть! Горя, безумствуй, рдей!» Твоя любовь была такой ошибкой, — Но без любви мы гибнем, Чародей!

О любви — мучительной и до конца не осознанной — написано несколько отнюдь не детских стихотворений 1910 года. Они обращены к В. О. Нилендеру. Впоследствии Цветаева признается, что «Вечерний альбом» она и издала «взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе».

Это уже настоящие любовные стихи, в которых выражены страдания впервые полюбившей «души». Любовь идеальна, чиста, самоотверженна. «Я сердцем пребуду — твоя». «О, лишь люби, люби его нежнее!..» «Люби без мер и до конца люби!» — обращается она к «следующей» подруге того, кого никогда не забудет. Порой ей кажется, что это не любовь, но не менее сильное и мучительное чувство: «Обожания нить нас сильнее связала, Чем влюбленность — других». А может, виною этого разминовения то, что в ее душе — «приливы и отливы» и он это понял? Как бы там ни было, она страдает, но не судит его: «Ты душу надолго пригнул мне к земле... Мой милый, был так беспощаден твой суд! Но все же я сердцем твоя — и во мгле За несколько светлых минут!» Она хочет остаться у него в памяти: «Пусть я лишь стих в твоем альбоме!»

«Вечерний альбом» завершается стихотворением «Еще молитва» («Москва, осень 1910 г.»), полудетским по форме, пророческим по смыслу. Цветаевская героиня молит Создателя, чтобы он послал ей простую земную любовь:

... Дай не тень мне обнять, наконец!..

Однако уже в ближайших строфах звучит сомнение:

И поют ведь, и пишут, что счастье вначале! Расцвести всей душой бы ликующей, всей! Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали? Кроме мертвых, ведь нету друзей?..

Тени умерших — надежнее, они не оскорбят любящую душу, их можно любить беспрепятственно, беззаветно, идеально. Земная любовь жестока и несовершенна; она «пригибает» душу к земле. Сколько потом будет писать об этом Цветаева — в стихах, в поэмах, в прозе, в письмах... А сейчас она выводит такие наивные и такие серьезные строки и как бы просит читателя помедлить над ними, вникнуть в то, что скрывается за этим косноязычием только начавшего говорить поэта:

Мне не надо блаженства ценой унижений. Мне не надо любви! Я грущу — не о ней. Дай мне душу, Спаситель, отдать — только тени В тихом царстве любимых теней.

В лучших стихотворениях первой книги Цветаевой уже угадываются интонации главного конфликта ее любовной поэзии: конфликта между «землей» и «небом», между страстью и идеальной любовью; между сиюминутным и вечным, — и шире — конфликта всей цветаевской поэзии: быта и бытия.

=====

«Вечерний альбом» Цветаева отнесла в типографию А. И. Мамонтова в Леонтьевский переулок, дом пять, и заплатила за печатание пятисот экземпляров. Приблизительно через месяц, в конце октября 1910 года, сборник вышел в свет.

Пятнадцать лет спустя, в прозе о Брюсове «Герой труда», создавая свой собственный образ, Цветаева напишет, что ни одного экземпляра книги она на отзыв не посылала, даже не знала, что так делают, а если бы и знала, никогда бы не стала «напрашиваться на рецензию».

Нет: и знала, и посылала. Потому что хотела, чтобы ее стихи заметили, чтобы на них отозвались. Ибо в восемнадцать лет Цветаева ощущала неодолимость своего призвания, а вместе с этим — чувство ранга, как она выразится позднее.

«Вечерний альбом» она послала 4 декабря на отзыв Валерию Брюсову, с просьбой просмотреть.

Брюсов в «Вечерний альбом» заглянул и на последней странице книги написал: «Хорошая школа. Но все немного пресно. Сл<ишком> много приторных умилений...»

Однако откликнулся на книгу и в печати. Цветаевский «Вечерний альбом» вписался в его хронику литературной жизни тех дней:

«Стихи Марины Цветаевой... всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого, — писал он в статье «Стихи 1911 года». — Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берет непосредственно черты жизни, и это придает ее стихам жуткую интимность. Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние... эта непосредственность... переходит на многих страницах в какую-то «домашность». Получаются уже не поэтические создания... но просто страницы личного дневника, и притом страницы довольно пресные. Последнее объясняется молодостью автора... Но если в следующих книгах г-жи Цветаевой вновь появятся те же ее любимые герои— мама, Володя, Сережа, маленькая Аня, маленькая Валенька — и те же любимые места действия — темная гостиная, растаявший каток... и т.п., мы будем надеяться, что они станут синтетическими образами, символами общечеловеческого, а не просто беглыми портретами родных и знакомых и воспоминаниями о своей квартире. Мы будем также думать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в «Вечернем альбоме», и мысли более нужные, чем повторение старой истины: «надменность фарисея ненавистна...»

Достаточно пренебрежительный, хотя и справедливый, отзыв сыграл, однако, обратную роль: он утвердил в Цветаевой уверенность в том, что ее долг — невзирая ни на что, оставаться самою собой, быть предельно искренней. Как скажет она потом:

«Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа».

До Брюсова, 18 ноября, Цветаева послала «Вечерний альбом» в издательство «Мусагет». В это издательство, созданное недавно А. Белым и Э. К. Метнером, помещавшееся на Пречистенском бульваре, во флигеле дома № 31, привел ее Эллис⁴. Собрания, лекции, «семинарии» (слова А. Белого), занятия по теории стиха, — словом, кипение деятельности символистов, дали возможность Цветаевой, к ним отношения не имевшей, наблюдать их со стороны, а вернее — изнутри собственного «я», чтобы много лет спустя нарисовать потрясающий портрет самого олицетворения русского символиста — Андрея Белого...

Первого декабря, на очередном собрании «Мусагета», Цветаева подарила свой «Вечерний альбом» М. А. Волошину с надписью:

«Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное чтение о Willier de Lille Adam».

Это положило начало горячей дружбе между Цветаевой и Волошиным. «Друг есть действие», по ее утверждению; таким действенным другом сразу же проявил себя Максимилиан Волошин. Уже через десять дней, 11 декабря, в московской газете «Утро России» появилась его статья «Женская поэзия», в которой подавляющая часть отводилась теплым и проницательным словам о книге Цветаевой.

«Это очень юная и неопытная книга, — писал Волошин. — ...Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство... «Невзрослый» стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому... «Вечерний альбом» — это прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием».

Этот отзыв означал, что юную Цветаеву поняли. Что читать ее нужно не «случайно», а «подряд», и тогда можно разглядеть многое и подлинное за «непослушным» еще словом.

Так, уже на заре своей поэтической юности, Цветаева символически столкнулась с двумя полярными подходами к ее личности и поэзии.

Были и еще рецензии: Н. Гумилева, М. Цетлина, позднее — М. Шагинян. Все так или иначе одобрительные.

«Марина Цветаева (книга «Вечерний альбом») внутренне талантлива, внутренне своеобразна, — писал Николай Гумилев в «Письмах о русской поэзии». — Пусть ее книга посвящается «блестящей памяти Марии Башкирцевой», эпиграф взят из Ростана, слово «мама» почти не сходит со страниц... Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, напр<имер> детская влюбленность; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга — не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов».

Никому из рецензентов, однако, не удалось почувствовать так, как Волошину, суть и вес первой книги Марины Цветаевой.

Их дружба росла. Предположительно в конце декабря он познакомил ее со своим другом и любимым поэтом — Аделаидой Герцык, чьи стихи вышли в том же 1910 году в Петербурге. Тихие, как бы приглушенные, лишенные напора, страстности, полные глубины, мудрости и беспокойства. Героиня причащается к божественному мирозданию и хочет слиться с ним; она отрешена от мира, тверда и безмерно добра ко всему сущему.

Эти стихи, так непохожие на ее собственные, Цветаева полюбила и сердечно привязалась к Аделаиде Казимировне: немолодой — сорок лет! — некрасивой, глухой. Простой, то есть не «традиционно-поэтичной».

Вероятно, Волошин же познакомил Цветаеву с А. Н. Толстым. В январе 1911 года Толстой, живший тогда в Петербурге, приезжал в Москву; 28 января Цветаева надписала ему книгу «Вечерний альбом»:

«Графу Алексею Н. Толстому с благодарностью за книгу. Марина Цветаева. Москва, 28-го января 1911 г.

Я ж гляжу на дно ручья, Я пою, и я ничья».

Толстой, по-видимому, подарил Цветаевой свою книгу стихов «За синими реками» (Москва, 1911 г.), за которую она его благодарит. Оттуда, из стихотворения «Мавка», она и взяла двустишие, изменив одно слово: у Толстого было «я лежу, и я ничья».

Эти слова: я пою, и я ничья вполне соответствовали настроению Цветаевой, томившему ее одиночеству. Из этого состояния ее посильно выводил все понимающий и все чувствующий Максимилиан Александрович Волошин. Поначалу Цветаева пристально всматривалась в него, быть может, опасаясь обмануться и недоумевая, как это он, почти вдвое ее старший, мог так интересоваться всем, чем она жила; она ощущала в нем некую двойственность:

«Москва, 27-го декабря 1910 г.

Безнадежно-взрослый Вы? О, нет! Вы дитя и Вам нужны игрушки, Потому я и боюсь ловушки, Потому и сдержан мой привет. Безнадежно-взрослый Вы? О, нет! Вы дитя, а дети так жестоки: С бедной куклы рвут, шутя, парик, Вечно лгут и дразнят каждый миг, В детях рай, но в детях все пороки, — Потому надменны эти строки...»

Так начинается ее письмо-стихотворение Волошину. Он приносит, посылает и советует ей приобрести различные книги: Виктора Гюго, Анри де Ренье, которым сам увлечен. Она делает это; и в свою очередь убеждает его прочесть романы Генриха Манна; восхищается романами Жорж Санд. Все это отражено в ее письмах к Волошину (его ответы не сохранились).

Постепенно она «оттаивает», все больше «приручается», даже привязывается к новому удивительному другу.

«Благодарю Вас за книги, картину, Ваши терпеливые ответы и жалею, что Вы так скоро ушли.

Благодарю еще за кусочек мирты, — буду жечь его, несмотря на упрямство спички: у меня внизу затопят печку.

Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой. А я еще в прошлом мгновении...» (письмо от 10 января 1911 г.).

=====

Гимназия мало заботила Цветаеву; экзамены в восьмой (педагогический) класс она решила не держать и в конце марта прекратила занятия. 1 апреля она сообщила Волошину, что уезжает надолго. По-видимому, у них была договоренность о ее приезде к нему в Коктебель; он еще задерживался в Москве, она собиралась в Гурзуф и перед отъездом писала Волошину:

«Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Посылаю Вам Ваши книги.

Travailleurs de la mer⁵ и Dumas⁶ куплю завтра же, как обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни — не знаю.

Это можно будет проверить на моем смертном одре <...>

До свидания (с граммофоном) в Коктебеле». (Цветаева собиралась купить граммофон. — А.С.)

Навсегда распрощавшись с гимназией, она приехала в Гурзуф. Там одиночество нахлынуло на нее. Она целиком ушла в книги, которые не давали исцеления. В письме от 18 апреля 1911 года она делится с Волошиным своими муками:

«Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, — мое письмо, наверное, будет грустным.

Я думаю о книгах.

Как я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут — сами узнают».

Дети — не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!

Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам...

Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!..

Книги мне дали больше, чем люди...

Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой?..

Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения...

Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы в море, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость — так каждый день...

Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила «Joseph Balsamo»⁷, — какая волшебная книга!.. Сейчас читаю M-me de Tencin⁸, ее биографию.

Думаю остаться здесь до 5 мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа...»

=====

«Marina Zwetaieff, Gursuff, mai 1911». Это — надпись на книге Беттины фон Арним «Гюндероде», Лейпциг, 1904. Об авторе и книге следует сказать особо.

Беттина фон Арним, урожденная Брентано. Пятидесяти лет, в 1835 году, она выпустила книгу «Переписка Гёте с ребенком» (то есть с нею, двадцатилетней). Верность своей романтической юности она пронесла через всю жизнь (двадцатилетнее супружество, воспитание семерых детей), сохранила письма своей молодости и в зрелом возрасте стала профессиональной писательницей. Что привело юную Цветаеву к Гёте раньше: его ли творения, книга ли Эккермана «Разговоры с Гёте» или «Переписка Гёте с ребенком» — нам не узнать, но личность Беттины Брентано оставила след в ее душе на всю жизнь.

Через пять лет после «Переписки» вышел роман «Гюндероде», построенный на подлинных письмах двух юных подруг: Беттины Брентано и Каролины фон Гюндероде. Гюндероде — поэт-романтик, одинокий дух, неутоленная душа, жаждущая любви и исполненная тоски по несбыточному: «Лишь в снах своих живу...» Двадцати шести лет она бросилась в Рейн, не будучи в силах нести бремя безответной любви. Такова корреспондентка Беттины, не сумевшая, в отличие от нее, примирить быт и бытие; она на удивление близка... юной Марине Цветаевой. Посмертно, век спустя (свою жизнь Гюндероде оборвала в 1806 году) обрела она русскую единомышленницу. Жажда абсолюта в чувствах, непримиримость с тусклыми буднями и обыденщиной, неизлечимое душевное одиночество, независимое ни от каких общений; в поэзии — разрушение стен, отделяющих тайники ее души от внешнего мира...

Вот слова из ее письма к Беттине: «Как можно больше знать, как можно большему научиться и только не пережить свою юность! Как можно раньше умереть». Так и кажется, что это она водила пером Цветаевой, когда та писала свою «Молитву»: «Ты дал мне детство лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет!»

=====

Пятого мая 1911 года Цветаева приехала в Коктебель, в дом Волошина. С этого дня жизнь ее обрела смысл.

Встреча с семнадцатилетним Сергеем Эфроном, только что приехавшим туда из Гельсингфорсского пансиона. Любовь с первого же дня — и на всю жизнь.

...Юное, одинокое существо — таков Сергей. Но сначала — о его семье.

Он был шестым ребенком (из девяти). Мать его, Елизавета Петровна Дурново, происходила из дворянской семьи; отец — Яков Константинович Эфрон, еврей, сын строительного подрядчика, смолоду занимался революционной деятельностью, входил в партию «Народная Воля»; участвовал в убийстве провокатора, — после чего, снедаемый совестью, прекратил революционные «игры». Но Елизавета Петровна, вырастив детей, — трое из них умерли в раннем возрасте, — вновь вернулась в революцию, вступив в партию эсеров. Сергею было двенадцать лет, когда ее арестовали и заключили в Бутырскую тюрьму; провела она там около года и, как рассказывала мне Ариадна Эфрон, превратилась в глубокую старуху, страдающую галлюцинациями. Ее удалось освободить под залог, после чего она с младшим сыном Константином по чужим документам уехала во Францию. В 1909 году умер Я. К. Эфрон (очень недолго удалось пожить им втроем). Елизавета Петровна не могла оправиться от горя. «Когда я бываю в Париже, — пишет она любимой дочери Лиле (названной в ее честь), — то очень утомляюсь, так как до Сены добрая верста, а то и две будет, пожалуй. К могиле меня страшно тянет, ведь теперь только там есть частичка того Яши, который так любил меня. Не проходит дня, чтобы я не плакала тайком в одиночку. Он мне снится почти каждую ночь. Прости, что почти в каждом письме я бережу твое горе, но так как это наше общее горе, то зачем скрывать его друг от друга. Кто-то сказал: «Когда один человек молчит — горько, когда двое молчат — тяжело, когда толпа молчит — страшно».

Не скрывай долго от Сережи, в этом умалчивании об отце есть что-то обидное для него, что именно — я не могу сформулировать, но чувствую душой. Мне тяжело ему писать...»

А в 1910 году произошла другая трагедия: погиб маленький Котик: то ли играя, то ли сознательно, он... повесился. Обезумевшая от горя мать покончила с собой... Это страшное событие сестры также поначалу скрывали от Сергея, щадя его слабое здоровье: он был болен туберкулезом.

Естественно, что юноша был печален и раним. Вот его запись:

«Говорят, дневн<ики> пишут только одинокие люди. Я не знаю, зачем я буду писать, и не знаю, почему хочется. Если записывать то, о чем ни с кем не говорю, как-то жутко. Жутко высказать даже на бумаге несказанное. Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь. Одинок я, мои самые сокровенные мысли, мое понимание жизни и людей. Мне кажется никто так не понимает окружающее, как я. Кажется все грубы, все чего-нибудь, да не видят, самого главного не чувствуют. Как странно, что мы себя не можем себе представить вне нас. То внешнее, то странное и смешное, что замечаем в других, не знаем в себе. А как хотелось бы к себе отнестись так же критически, как к окружающим. Ведь во мне самом для меня все так важно, серьезно и значительно и вероятно для каждого также. Но все-таки замечая смешные и низкие стороны других, одним этим уже встаешь выше окружающих.

Сережа».

Внешность его романтическая: высок, худ; огромные глаза «цвета моря», как скажет Цветаева. Узкое породистое лицо; такое может принадлежать англичанину, скандинаву...

Чувства, связавшие двух юных людей, сильны и прочны. Здесь и нежность, и дружба, и единомыслие. В привязанности Цветаевой — что-то материнское, опекающее. Она забыла о собственной тоске; она стремится помочь ему, утешить в горе, спасти от болезни, вдохнуть свою энергию.

Двухмесячное житье в Коктебеле поистине явилось для нее пребыванием в раю. Природа этого уголка на всю жизнь стала «местом ее души». О хозяине и говорить нечего; теперь же она обрела нового друга: мать Волошина, Елену Оттобальдовну, «Пра» (от «Праматерь»), как прозвала ее молодежь, приезжавшая в гостеприимный волошинский дом. И еще Елизавета Яковлевна Эфрон — Лиля, старшая сестра Сергея, самый близкий ему человек; с нею он делился, можно сказать, каждым вздохом своей жизни. «Солнце нашей семьи» — так назовет Цветаева Елизавету Яковлевну спустя многие годы...

=====

В начале июля Марина Цветаева и Сергей Эфрон уезжают из Коктебеля: Сергею нужно лечиться кумысом. «Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе», — пишет Цветаева Волошину из Феодосии 8 июня. Месяц или чуть больше живут они в Уфимской губернии. Оттуда Сергей пишет сестре:

«Усень-Ивановский завод, Уфимская губ<ерния> Белебеевский уезд. 23/VII-11 г.

Милая Лиля!

Пишу тебе с места второе письмо... Мы очень часто с Мариной вспоминаем Коктебель, тебя и всех. Очень трудно мне представить, как вы сейчас живете. Я так связал Коктебель с собою, что без себя не могу его представить...

Громадное село, в котором мы живем (5 тыс<яч> жит<елей>), не очень приветливое и грязное, но зато виды вокруг роскошные. Наш домик стоит на берегу озера, с прекрасными мшистыми берегами. Я мало гуляю — что-то очень обленился. С самого нашего приезда здесь начались холода. Это очень печально, т. к. в холод нельзя выпить много кумысу. Занимаюсь математикой и языками — начал только вчера. Масса книг для чтения — много читаю...»

Сергей — юноша с переменчивым, сложным характером; он часто ощущает свое одиночество и постоянно переходит от бодрости к печали. Вот его письмо к Вере, написанное в тот же день, 23 июля:

«Все люди одинаково одиноки и одинаково неодиноки — ...бывают часы одиночества, но также бывают часы неодиночества. И в часы одиночества человек забывает, что временами он не одинок. Другими словами, он в такие часы считает себя вообще одиноким, когда этого нет на самом деле... По-моему, главная наша узость заключается в том, что мы думаем, что истина одна. А на самом деле сколько людей, столько и истин. Кажется, изрекаю вещи, давно избитые и проговоренные. Но я дошел до этого сам!»

«Дорогая Лиленька, — пишет Цветаева, — ...Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много спит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову...

Мой привет Вере. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками»...

В сентябре Марина и Сергей возвращаются в Москву; живут недолгое время в доме в Трехпрудном. Цветаева жаждет обрести самостоятельность и жить отдельно. Она целиком поглощена своей жизнью, своими заботами, своей любовью и, по-видимому, мало вникает в то обстоятельство, что приехавший из Германии отец, попавший напоследок в больницу под Дрезденом с сердечным недомоганием, плохо себя чувствует...

Второго октября Цветаева и Сергей Эфрон переехали в Сивцев Вражек, дом 19, квартира одиннадцать, шестой этаж. С ними едет Лиля, которой нужен постельный режим из-за болезни сердца, Вера Эфрон и Елена Оттобальдовна Волошина. Они, а также появляющиеся в доме друзья получат прозвище «обормотов» — за бесшабашное поведение, склонность к мистификациям, шуткам, дурачествам; все терпящая, обладающая неувядаемо-молодой душой «Пра» будет величать себя «старой обормотской пастушкой», квартиру в Сивцевом Вражке назовут «обормотником»...

Марина с Сергеем серьезно заняты. Она готовит к печати книгу стихов — «Волшебный фонарь», он — книгу прозы «Детство», в которой описывает жизнь детского мирка: сценки, разговоры, воспоминания о самом раннем... Его литературные данные несомненны и пока что не стеснены, не задавлены, как это будет впоследствии, присутствием рядом большого поэта...

Лучшая часть книги — последняя глава «Волшебница». В ней нарисован великолепный, живой портрет семнадцатилетней Мары, в которой сразу узнается образ Марины Цветаевой.

Мара — «большая девочка в синей матроске. Короткие светлые волосы, круглое лицо, зеленые глаза, прямо смотрящие в мои».

Сначала Мара кажется младшим детям «сумасшедшей», но очень скоро они проникаются к ней симпатией и пониманием, увидев за ее странностями и непохожестью на всех черты незаурядной личности. Вот несколько высказываний Мары (записанных, без сомнения, со слов «прототипа»):

«Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу»; «...главное, что я ценю в себе,.. пожалуй, можно назвать воображением. Мне многого не дано: я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит». Или такие парадоксы: «После обеда люди всегда глупеют. Разве сытому человеку придет в голову что-нибудь необыкновенное? Разве в минуту подъема человек думает о еде? Чем умнее человек, тем меньше он ест...»

Мара — настоящий романтик, поэт. Она читает им свое (цветаевское) стихотворение «Пока огнями смеется бал...» («Душа и имя»):

...«Но имя Бог мне иное дал: Морское оно, морское! ............................ Но душу Бог мне иную дал: Морская она, морская!»

И еще Мара — бунтарь против общепринятых банальности. «Жизнь так скучна, — говорит она, — ...что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, — воображение тоже жизнь. Где граница? Что такое действительность? Принято этим именем называть все, лишенное крыльев, — принято мной, по крайней мере. Но разве Шёнбрунн — не действительность? Камерата, герцог Рейхштадтский... Ведь все это было! Господи, Господи!»

Так еще в 1911 году Сергей Эфрон положил начало воспоминаниям о Марине Цветаевой. Семнадцатилетний юноша, он сумел разглядеть во взбалмошной восемнадцатилетней девчонке талант, личность, жар души, пробивавшиеся к жизни сквозь дерзкие речи, вызывающие манеры, — сквозь весь «нестерпимый» характер юной Цветаевой.

=====

В конце 1911 года Цветаева увлечена литературной жизнью. 3 ноября вместе с сестрой Асей она выступает на вечере, устроенном Брюсовым в «Обществе свободной эстетики». Сестры читали «в унисон» цветаевские стихи. В конце декабря она осмелилась участвовать в организованном (опять-таки Брюсовым) конкурсе на лучшее стихотворение, которое должно было быть написано на тему пушкинских строк из «Пира во время чумы»: «Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах». Вот начало и конец стихотворения Цветаевой, за которое она получила первую премию из двух вторых (просто «первую», как напишет она в очерке о Брюсове «Герой труда», 1925 г., «мэтр» не дал за молодостью автора):

Воспоминанье слишком давит плечи, Я о земном заплачу и в раю, Я старых слов при нашей новой встрече Не утаю. ...................................... Ни здесь, ни там, — нигде не надо встречи, И не для встреч проснемся мы в раю! («В раю»)

Десятого января 1912 г. Цветаева подписала свой «Волшебный фонарь» к печати.

По сравнению с «Вечерним альбомом» он, в сущности, нового дает мало. То же безоблачное детство, увиденное сквозь сказочную призму волшебного фонаря. Иногда — грусть по ушедшей матери. Возможно, в книгу попали стихи, не включенные почему-либо в «Вечерний альбом», — хотя доказательств тому нет никаких, кроме их однообразия, повторения не только содержания, но и инфантильного стиля («Курлык», «В классе», «На бульваре», «Мама на даче», «Живая цепочка» и другие). Теперь в райскую атмосферу счастливого детства, с которым она не желает расставаться, Цветаева включает Волошина, — не теперешнего, а прежнего, маленького Макса, мечтавшего увидеть Жар-птицу. Рассказ об этом она услышала от его матери и много лет спустя привела в очерке «Живое о живом», но иначе, чем в полудетском стихотворении, в котором читаем:

...Промелькнет — не Рыба-Кит, Трудно ухватиться! Точно радуга блестит! Почему же не летит Чудная Жар-Птица? .......................... Он тесней к окну приник: Серые фигуры... Вдалеке унылый крик... — В эту ночь он всё постиг, Мальчик белокурый! («Жар-птица»)

Другой персонаж «детских» стихотворений — Сергей Эфрон («Бабушкин внучек», «Контрабандисты и бандиты», «Венера»). Ему посвящает она отныне свою жизнь: «Милый, милый, мы, как боги: Целый мир для нас!.. Милый, милый, мы, как дети: Целый мир двоим!.. Милый, милый, Друг у друга Мы навек в плену!» («На радость»). Она просит его:

«Удивляться не мешай мне, Будь, как мальчик, в страшной тайне И остаться помоги мне Девочкой, хотя женой» («Из сказки — в сказку»). Она сетует: «Почему не маленькие мы?» («Ока»). Таруса на Оке сохранилась в ее памяти как счастливейший уголок на земле; к ней обращает она несколько стихов («Паром», «Осень в Тарусе», цикл «Ока», «На возу»).

Счастье видится воочью: В небе звезды, — сны внизу. Хорошо июльской ночью На большом возу!.. («На возу»)

Лишь немногие стихотворения из раздела «Не на радость» хотя и несут отголоски прежних чувств, говорят о более сложных и взрослых переживаниях:

От тебя, утомленный анатом, Я познала сладчайшее зло. Оттого тебя чувствовать братом Мне порою до слез тяжело. («Мы с тобою лишь два отголоска...»)

Мотивы невольной вины, неразделенной любви, возвращения души и сердца из плена тяжелых переживаний можно услышать в стихотворениях «Молитва в столовой», «Путь креста», «Последняя встреча», «Не в нашей власти» и некоторых других.

Что горело во мне? Назови это чувство любовью, Если хочешь, иль сном, только правды от сердца не скрой: Я сумела бы, друг, подойти к твоему изголовью Осторожной сестрой. («Путь креста»)

Но и самые сильные строки в лучших стихах «Волшебного фонаря» — все-таки самоповторение, некая творческая остановка.

Однако в этой книге просматривается отчасти своего рода позиция, программа юного поэта. Уязвленная словами Брюсова о недостаточно «острых» чувствах и «нужных» мыслях в «Вечернем альбоме», Цветаева, можно сказать, водрузила свой новый сборник на «антибрюсовскую» треногу. На первой же странице, в стихотворном эпиграфе, она запальчиво провозгласила свое право писать не всерьез:

Прочь размышленья! Ведь женская книга — Только волшебный фонарь!

В стихотворении «В. Я. Брюсову» она отвечает на его критику прямо и наивно:

«Острых чувств» и «нужных мыслей» Мне от Бога не дано.

И завершает сборник стихотворением «Литературным прокурорам» (подразумевая Брюсова):

Для того я (в проявленном — сила) Всё родное на суд отдаю, Чтобы молодость вечно хранила Беспокойную юность мою.

=====

Примечания

1. Ростана.

2. «Возлюбленного Мечты» (фр.).

3. «Орленка» (фр.).

4. В очерке об Андрее Белом «Пленный дух» (1934 г.) Цветаева напишет, что это сделал Волошин, желая сильнее подчеркнуть роль своего старшего друга, «благословившего» ее на путь Поэзии.

5. Труженики моря (фр.).

6. Дюма (фр.).

7. «Жозеф Бальзаме» (фр.).

8. Мадам де Тансен (фр.).

(источник — А. Саакянц «Марина Цветаева. Жизнь и творчество»,
М., «Эллис Лак» 1999 г.)
При подготовке текста был использован материал,
размещенный на сайте Института филологии ХГУ.
Сканирование и распознавание Studio KF.