Звонили колокола по скончавшемуся императору
Александру III, и в это же время отходила одна московская
старушка. И, слушая колокола, сказала: «Хочу, чтобы
оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное
заведение памяти почившего государя». Состояние было
небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то
двадцати старушкиных тысяч и начался музей». Вот в
точности, слово в слово, постоянно, с детства мною
слышанный рассказ моего отца, Ивана Владимировича
Цветаева, о происхождении Музея изящных искусств имени
императора Александра III.
Но мечта о музее началась раньше, намного раньше, в
те времена, когда мой отец, сын бедного сельского
священника села Талицы, Шуйского уезда, Владимирской
губернии, откомандированный Киевским университетом за
границу, двадцатишестилетним филологом впервые вступил
ногой на римский камень. Но я ошибаюсь: в эту секунду
создалось решение к бытию такого музея, мечта о музее
началась, конечно, до Рима — еще в разливанных садах
Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского
уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий. «Вот
бы глазами взглянуть!» Позже же, узрев: «Вот бы другие
(такие же, как он, босоногие и «лучинные») могли глазами
взглянуть!»
Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело
сказать, с отцом сорожденная. Год рождения моего отца —
1846 г.
Город Таруса, Калужской губернии. Дача «Песочная».
(Старый барский дом исчезнувшего имения, пошедший под
«дачу».) Дача Песочная в двух верстах от Тарусы, совсем
одна, в лесу, на высоком берегу Оки, — с такими
березами... Осень. Последние — ярко и мелко-розовые,
безымянные, с чудным запахом, узнаваемые потом везде и
всегда, — цветочки в колеях. Папа и мама уехали па Урал
за мрамором для музея. Малолетняя Ася — бонне: «Августа
Ивановна, а что такое — музей?» — «Это такой дом, где
будут разный рыб и змей, засушенный». — «Зачем?» — «Чтоб
студент мог учить». И, радуясь будущей учености
«студента», а может быть, просто пользуясь отсутствием
родителей, неожиданно разражается ослепительным
тирольским «иодль». Пишем папе и маме письма, пишу — я,
неграмотная Ася рисует музеи и Уралы, на каждом Урале —
по музею. «А вот еще Урал, а вот еще Урал, а вот еще
Урал», — и, заведя от рвения язык почти за край щеки: «А
вот еще музей, а вот еще музей, а вот еще музей...» Я же,
с тоже высунутым языком, честно и мощно вывожу: «Нашли ли
мрамор для музея и крепкий ли? У нас в Тарусе тоже есть
мрамор, только не крепкий...» Мысленно же: «Нашли ли для
нас кота — и уральский ли? У нас в Тарусе тоже есть коты,
только не уральские». Но написать, по кодексу нашего
дома, не решаюсь.
В одно прекрасное утро вся дача Песочная заполняется
кусками разноцветного камня: голубого, розового,
лилового, с ручьями и реками, с целыми видами... Есть
один — как ломоть ростбифа, а вот этот, пузырчатый, точно
синий вскипевший кофе. На большой правильный квадрат
белого, чуть серого, чуть мерцающего камня мы даже и не
смотрим. Это-то и есть мрамор для музея. Но уральского
кота, обещанного, родители не привезли.
Одно из первых моих впечатлений о музее — закладка.
Слово — закладка, вошедшее в нашу жизнь, как многие
другие слова, и утвердившееся в ней самостоятельно, вне
смыслового наполнения, либо с иносмысловым. Мама и Лёра
шьют платья к закладке. Дедушка приедет на закладку из
Карлсбада. Дай бог, чтобы в день закладки была хорошая
погода. На закладке будет государь и обе государыни. В
конце концов, кто-то из нас (не я, всегда отличавшаяся
обратным любознательности, то есть абсолютным
фатализмом): «Мама, а что такое закладка?» — «Будет
молебен, потом государь положит под камень монету, и
музей будет заложен». — «А зачем монету?» — «На счастье».
— «А потом ее опять возьмет?» — «Нет, оставит». —
«Зачем?» — «Отстань». (Монету — под камень. Так мы в
Тарусе хоронили птиц, заеденных Васькой. Сверху —
крестик.) На закладку нас, конечно, не взяли, но день был
сияющий, мама и Лёра поехали нарядные, и государь положил
монету. Музей был заложен. Отец же три дня подряд напевал
свой единственный за жизнь мотив: три первых такта какой-
то арии Верди.
Первое мое видение музея — леса. По лесам, — как
птицы по жердям, как козы по уступам, в полной свободе,
высоте, пустоте, в полном сне... «Да не скачи же ты так!
Осторожней, коза!» Эту «козу» прошу запомнить, ибо она
промелькнет и в моем последнем видении музея.
Мы с Асей впереди, взрослые — отец, мать, архитектор
Клейн, еще какие-то господа — следом. Спокойно-радостный
повествующий голос отца: «Здесь будет это, тут встанет то-
то, отсюда — туда-то...» (Это «то-то», «туда-то» — где
это отец все видит? А как ясно видит, даже рукой
показывает!) Внизу, сквозь переплеты перекладин — черная
земля, вверху, сквозь те же переплеты — голубое небо.
Кажется, отсюда так легко упасть наверх, как вниз.
Музейные леса. Мой первый отрыв от земли.
А вот другое видение. Во дворе будущего музея, в
самый мороз, веселые черноокие люди перекатывают
огромные, выше себя ростом, квадраты мрамора, похожие на
гигантские куски сахара, под раскатистую речь, сплошь на
р, крупную и громкую, как тот же мрамор. «А это
итальянцы, они приехали — из Италии, чтобы строить музей.
Скажи им: «Buon giorno, come sta?» 1. В ответ на привет
— зубы, белей всех сахаров и мраморов, в живой оправе
благодарнейшей из улыбок. Годы (хочется сказать столетия)
спустя, читая на листке почтовой бумаги посвященную мне
О. Мандельштамом «Флоренцию в Москве» — я не вспомнила, а
увидела тех итальянских каменщиков на Волхонке.
Слово «музей» мы, дети, неизменно слышали в
окружении имен: великий князь Сергей Александрович,
Нечаев-Мальцев, Роман Иванович Клейн и еще Гусев-
Хрустальный. Первое понятно, ибо великий князь был
покровителем искусств, архитектор Клейн понятно тоже (он
же строил Драгомиловский мост через Москва-реку), по
Нечаева-Мальцева и Гусева-Хрустального нужно объяснить.
Нечаев-Мальцев был крупнейший хрусталезаводчик в городе
Гусеве, потому и ставшем Хрустальным. Не знаю почему, по
непосредственной ли любви к искусству или просто «для
души» и даже для ее спасения (сознание неправды денег в
русской душе невытравимо), — во всяком случае, под
неустанным и страстным воздействием моего отца (можно
сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы
— мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря —
единственным жертвователем музея, таким же его физическим
создателем, как отец — духовным. (Даже такая шутка по
Москве ходила: «Цветаев-Мальцев».)
Нечаев-Мальцев в Москве не жил, и мы в раннем
детстве его никогда не видели, зато постоянно слышали.
Для нас Нечаев-Мальцев был почти что обиходом.
«Телеграмма от Нечаева-Мальцева». «Завтракать с Нечаевым-
Мальцевым». «Ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург». Почти
что обиходом и немножко канитферштаном, которого,
прибавлю в скобках, ни один ребенок, к чести детства, не
понимает в его настоящем юмористическом смысле, то есть
именно в самом настоящем: человеческом (бедный, бедный
Канитферштан!).
— Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? — жаловался
отец матери после каждого из таких завтраков, — опять
всякие пулярды и устрицы... Да я устриц в рот не беру, не
говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского
священника — устрицы? А заставляет, злодей, заставляет!
«Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!» Он, может быть,
думает, что я — стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь,
когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту
сторублевку — что можно для музея сделать! Из-за каждой
дверной задвижки торгуется, — что, да зачем — а на чрево
свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет.
Выкинутые деньги! Что бы мне — на музей! И завтра с ним
завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и
назавтракаем. Хоть бы мне мою долю на руки выдал! Ведь
самое обидное, что я сам музей объедаю...
С течением времени принципом моего отца с Нечаевым-
Мальцевым стало — ставить его перед готовым фактом, то
есть счетом. Расчет был верный: счет — надо платить,
предложение — нужно отказывать. Счет для делового
человека — судьба. Счет — рок. Просьба — полная свобода
воли и даже простор своеволию. Все расстояние от: «Нельзя
же не» до: «Раз можно не». Это мой отец, самый
непрактичный из неделовых людей, учел. Так Нечаев-Мальцев
кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева —
счетами. И всегда к концу завтрака, под то самое
насильное шабли. «Человек ему — свой счет, а я свой,
свои...» — «И что же?» — «Ничего. Только помычал». Но
когда мой отец, увлекшись и забывшись, события (конец
завтрака и свершившийся факт заказа) опережал: «А хорошо
бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы...» —
настороженный жертвователь, не дав договорить: «Не могу.
Разорен. Рабочие... Что вы меня — вконец разорить хотите?
Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает,
его же родителя — имени...» И чем меньше предполагалась
затрата — тем окончательнее отказывался жертвователь.
Так, некоторых пустяков он по старческому и миллионщикову
упорству не утвердил никогда. Но когда в 1905 году его
заводы стали, тем нанося ему несметные убытки, он ни
рубля не урезал у музея. Нечаев-Мальцев на музей дал три
миллиона, покойный государь триста тысяч. Эти цифры помню
достоверно. Музей Александра III есть четырнадцатилетний
бессребреный труд моего отца и три мальцевских, таких же
бессребреных миллиона. Где те пуды цветаевско-мальцевской
переписки, которую отец, чтобы дать заработать, дал одной
из своих племянниц, круглолицей поповне и курсистке Тоне,
переписывать от руки в огромный фолиант, который бедная
Тоня, сопя и корпя и ничего не понимая (была медичка!),
тоскливо называла «моя плешь»? Помню, что за трехмесячную
работу девушка получила тридцать рублей. Таковы были
цены. Но такова еще была особая — музейная! —
бережливость отца. «И тридцать рублей заработает, и, по
крайней мере, знать будет, что такое музей и как он
строится. Лучше — чем с подружками чаи распивать!»
Ближайшим сотрудником моего отца была моя мать,
Мария Александровна Цветаева, рожденная Мейн. Она вела
всю его обширную иностранную переписку и, часто, заочным
красноречием своим, какой-то особой грацией шутки или
лести (с французом), строкой из поэта (с англичанином),
каким-нибудь вопросом о детях и саде (с немцем) — той
человеческой нотой в деловом письме, личной — в
официальном, иногда же просто удачным словесным оборотом,
сразу добивалась того, чего бы только с трудом и совсем
иначе добился мой отец. Главной же тайной ее успеха были,
конечно, не словесные обороты, которые есть только слуги,
а тот сердечный жар, без которого словесный дар — ничто.
И, говоря о ее помощи отцу, я прежде всего говорю о
неослабности ее духовного участия, чуде женской
причастности вхождения во все и выхождения из всего —
победителем. Помогать музею было прежде всего духовно
помогать отцу: верить в него, а когда нужно, и за него.
Так, от дверных ручек упирающегося жертвователя до
завитков колонн, музей — весь стоит на женском участии.
Это я, детский свидетель тех лет, должна сказать, ибо за
меня этого не скажет (ибо так глубоко не знает) — никто.
Когда она в 1902 году заболела туберкулезом и выехала с
младшими детьми за границу, ее участие не только не
ослабло, но еще усугубилось — всей силой тоски. Из Москвы
то в генуэзское Нерви, то в Лозанну, то во Фрейбург шли
подробные отчеты о каждом вершковом приросте ширящегося и
высящегося музея. (Так родители, радуясь, отмечают рост
ребенка на двери и в дневнике.) И такие же из Нерви,
Лозанны и т. д. любовные опросные листы. Когда дозволяло
здоровье, верней болезнь, она, по поручению отца, ездила
по старым городкам Германии, с которой был особенно
связан мой отец, выбирая и направляя, торопя и горяча,
добиваясь и сбавок и улыбок. (А у делового немца добиться
улыбки...) Не забывали и мы с Асей нашего гигантского
младшего брата. В каждом письме — то из Лозанны, то из
Фрейбурга, после описания какого-нибудь tour du lac2
или восхождения на очередной шварцвальдский холм,
приписка, сначала, по малолетству, совсем глупая: «Как
Васька? Как музей?» — по со временем и более
просвещенные. К одиннадцати годам и я втянулась в работу,
а именно, по летам, когда мы все съезжались, писала отцу
его немецкие письма. (Отец языки знал отлично, но, как
самоучка, и пиша и говоря, именно переводил с русского.
Кроме итальянского, который знал как родной и на котором
долгие годы молодости читал в Болонском университете.)
Как сейчас помню «Hildesheimer Silberfund»3 и
«Professor Freu». Зато какое сияние гордости, когда в
ответном письме за таким-то № в конце приписка: «Gruessen
Sie mir ihr liebenswuerdiges und pflichttreues
Toechterlein»4.
Немецкую переписку отца я вела до самой его кончины
(1913 г.).
Теперь расскажу о страшном его и матери, всех нас,
горе, когда зимой 1904 — 1905 года сгорела часть
коллекций музея (очевидно, та деревянная скульптура,
которую и заказывали в Германии). Мне кажется, это было
на Рождество, потому что отец был с нами во Фрейбурге.
Телеграмма. Отец молча передает матери. Помню ее
задохнувшийся, захлебнувшийся голос, без слова, кажется:
«А-ах!» И отцовское — она тогда была уже очень больна —
умиротворяющее, смиренное, бесконечно-разбитое: «Ничего.
Даст бог. Как-нибудь». (Телеграмма, сгоряча, была: музей
горит.) И его безмолвные слезы, от которых мы с Асей,
никогда не видевшие его плачущим, в каком-то ужасе
отвернулись.
Мать до последней секунды помнила музей и, умирая,
последним голосом, из последних легких пожелала отцу
счастливого завершения его (да и ее!) детища. Думаю, что
не одних нас, выросшими, видела она предсмертным оком.
Говоря о матери, не могу не упомянуть ее отца, моего
деда, Александра Даниловича Мейна, еще до старушкиных
тысяч, до клейновского плана, до всякой зримости и
осязаемости, в отцовскую мечту — поверившего, его в ней,
уже совсем больным, неустанно поддерживавшего и
оставившего на музей часть своего состояния. Так что
спокойно могу сказать, что по-настоящему заложен был
музей в доме моего деда, А. Д. Мейна, в Неопалимовском
переулке, на Москве-реке. Все они умерли, и я должна
сказать.
Август 1933
[1] Доброе утро, как поживаете? (ит.).
[2] Прогулки по озеру (фр.).
[3] Гильдесгеймский серебряный клад (нем.).
[4] Передайте от меня привет Вашей милой и добросовестной
дочурке (нем.).
(источник — М. Цветаева "Поклонись Москве...",
М., "Моск. рабочий.", 1989 г.)
