Марина Цветаева
История одного посвящения
[306] {130}
Дорогому другу Е. А. И. —
запоздалый свадебный подарок.
М. Ц.
УНИЧТОЖЕНИЕ ЦЕННОСТЕЙ
Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж зa море. Целые дни и вечера рвали с ней и жгли, днем рвали, вечером жгли, товарные составы, склады, трюмыa писем и рукописей. Беловики писем. Черновики рукописей. — Это беречь? — Нет, жечь. — Это жечь? — Нет, беречь. «Жечь», естественно, принадлежало ей; «беречь» мне, — ведь уезжала она. Когда самой не жглось, давала мне. Тогда защитник становился исполнителем приговора. [307]
Гори, гори ясно, Чтобы не погасло! Глянь-ка на небо: Птички летят! |
Небо — черный свод камина, птички — черные лохмы истлевшей бумаги. Адовы птички. Небосвод, в аду, огнесвод.
Трещит очередной комок довоенной, что то же — навечной — и огонь не берет! — прохладной, как холст, скрипучей, как шелк, бумаги в кулаке, сначала в кулаке, потом в огне, еще выше растет, еще ниже оседает над и под каминной решеткой лохматая гора пепла.
— А какая разница: пепел и зола! Что чище? Что (сравнительная степень) последнее?
— Пепел, конечно, — золой еще удобряют.
— Так из этого, видите, черное? и видите, серое? чтo — пепел? и чтo — зола? чтó — чтó?
В горсти, черным по белому пустого бланка — «Министерство иностранных дел».
— Мы с вами сейчас министерство не иностранных, а внутренних! {131}
— Не иностранных, а огненных! А еще, помните, в Москве: огневая сушка Прохоровых? 1
Суши, суши сухо, Чтобы не потухло! |
Рвем. Жжем. Все круче комки, все шибче швырки, диалог усыхает. Беречь? Жечь? Знаю, что мнеb беречь уже пустая примолвка губ, знаю, что сожгу, жгу, не дождавшись: жечь! Что это я, ее или свое, ее или себя — жгу? И — кто замуж выходит за море? Через красное [308] море сожженного, сжигаемого, — сожженным быть — должного. Тихий океан — что! Canadian Pacific? 2
С места не встав: — Вы к жениху через огненное море едете!
«Когда ее подруги выходили замуж, она оплакивала их в свадебных песнях», — так я впервые услышала о той, первой, от своего первого взрослого друга, переводчика Гераклита — рекшего: «В начале был огонь».
Брак — огонь — подруга — песня — было — будет — будет — будет.
Внезапно
Папки, ящики, корзины, портфели, плакатыe, полки. Клочья, клочья, клочья. Сначала белые, потом черные. Посередке решетки кавказское, с чернью, серебро: зола.
Брала истлевшие листы И странно так на них глядела, Как души смотрят с высоты На ими брошенное тело. 3 |
Тело писателя — рукописи. Горят годы работы. Та только письма — чужое вчерашнее сердце, мы — рукописи, восемнадцатилетний труд своих рук — жжем!
Но — то ли германское воспитание, то ли советское — чего не могу жечь, так белой бумаги. Чтобы понять (меня — другому), нужно только этому другому себе представить, что эта бумажка — денежный знак. И дарю я белую бумагу так же скрепя сердце, как иные — [309] деньги. Точно не тетрадку дарю, а все в ней написавшееся бы. Точно не пустую тетрадку дарю, а полную — бросаю в огонь! Точно именно от этой тетрадки зависела — никогда уже не имеющая быть — вещь.
«Вот деньги, пойди и купи себе, а мою не трогай!» — под этот припев выросла моя дочь и вырастет сын. Впрочем, голод у меня на белую бумагу догерманский и досоветский: все мое детство, дошкольное, досемилетнее, все мое младенчество — сплошной крик о белой бумаге. Утаенный {132} крик. Больше взгляд, чем крик. Почему не давали? Потому что мать, музыкантша, хотела и меня такой же. Потому что считалось (шесть лет!), что пишу плохо — «и Пушкин писал вольными размерами, но у нее же никакого размера нет!» (NB! Не предвосхищение ли всей эмигрантской критики?).
Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
— Дети! Берите же! — Хочу безэ и беру эклэр. Смущенная яснозрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:
Ты лети мой конь ретивый Чрез моря и чрез луга, И, потряхивая гривой, Отнеси меня туда! |
— Куда — туда? — Смеются: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором) и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия — в пику мачехе (моей матери).
А я — я красная как пион, оглушенная и ослепленная ударившей и забившейся в висках кровью, сквозь закипающие, еще не проливающиеся слезы — сначала молчу, потом — ору: — Туда — далеко! Туда — туда! И очень стыдно воровать мою тетрадку и потом смеяться!
(Кстати, приведенный отрывок явно отзвук пушкинского: «Что ты ржешь, мой конь ретивый», с несомненным — моря и луга — копытным следом ершовского Конька-Горбунка. Что в нем мое? Туда).
[А вот образец безразмерных стихов:
Она ушла, бросая мне холодный взгляд, Ни слезы не пролила. О я несчастный, Что верил я пустым ее словам! Она так сладостно смеялась, Она так нежно говорила, что я тебя люблю. Ее голосок звучал так звонко, Так нежно звучал ее голосок. Кто бы сказал, что она не исполнит Сердца заветный зарок? Да, она мне обещала Меня одного любить, А на другого променяла. Так ли должно было быть? |
А это — откуда? Смесь раннего Пушкина и фельетона — как сейчас вижу на черном зеркале рояля — газеты «Курьер».] 4 {133}
Из-за таких стихов (мать, кроме всего, ужасалась содержанию, почти неизменно любовному) и не давали (бумаги). Не будет бумаги — не будет писать. Главное же то, что я потом делала с собой всю жизнь, — не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного — потому и не забыла! — небывалого случая, просьбы моей четырехлетней сестры — матери, печатными буквами во весь лист рисовальной тетради (рисовать дозволялось).
— Мама! Сухих плодов пожаласта! — просьбы безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета. Умиленная то ли орфографией, то ли карамзинским звучанием (сухие плоды), то ли точностью перевода с французского (fruits seсs), а скорее всего не умиленная, а потрясенная неслыханностью дерзания, — как-то сробевши — мать «плоды» дала. И дала не только просительнице (любимице, Nesthaeckchen) 5, но всем: нелюбимице — мне и лодырю-брату. Как сейчас помню: сухие груши. По половинке (половинки) на жаждущего (un quart de poir pour la soif). 6 [311]
Моя мать умерла в моем нынешнем возрасте 7. Узнаю, во всем, кроме чужих просьб, — ее в себе, в каждом движении души и руки. Так же хочу, чтобы дочь была поэтом, а не художником (мать — музыкантом, а не поэтом), так же всего требую от своих и ничего от чужих, так же — если бы была книга, все строки бы совпадали.
Не могу не закончить заключительным (трагическим!) стихотворением первой моей детской тетради. Рисунок: я за письменным столом. Лицо — луна, в руке перо (гусиное) — и не перо, а целое крыло! — линия стола под самым подбородком, зато из-под стола аистовой длины и тонизны ноги в козловых (реализм!) сапогах с ушами. Под рисунком подпись: «Марина Цветаева за сочиненьями».
Конец моим милым сочиненьям Едва ли снова их начну Я буду помнить их с забвеньем Я их люблю. |
— Вы никогда не писали плохих стихов?
— Нет, писала: только — все мои плохие стихи написаны в дошкольном возрасте.
Плохие стихи — ведь это корь. Лучше отболеть в младенчестве.
Пустая тетрадь! Оду пустой тетради! Белый лист без ничего еще, с еще — уже — всем! {134}
Есть у немцев слово Sehen, с частым эпитетом heiliges*, вроде священного трепета — непереводимое. Так именно это священное Scheu я по сей день испытываю при виде пустого листа. — Несмотря на пуды исписанных? [312] Да. — С каждой новой тетрадью — я заново. Будет тетрадь — будут стихи. Не смогут не быть.
Мало того, каждая еще пустая тетрадь — живой укор, больше: приказ (Я-то — есть, а ты?) Хотите больших вещей — дарите большие тетради.
Но — бумажный голод младенчества! — по сей день не решаюсь писать в красивых, кожаных и цветочных, даримых знакомыми для «черновиков». (Свои-то — знают!). Сколько у меня их, одних пражских, по старинным образцам, из драгоценной, с рваным краем, бумаги. Так и лежат, в ожидании чистовиков, никогда не осуществляемых по недостатку времени, с единственной надписью на первой странице — для чистовика...
Первое чувство: недостойна! Второе: в такой тетради ничего не напишу, — страх дурного глазу, паралича роскоши; третье, уже вполне мысленное: писать в сафьяне то же самое, что пахать в атласе — не дело, игра в дело, дилетантизм, безвкусие.
(Пари держу, что большинство плохих стихов написаны в сафьяновых тетрадях, купленных — имущественное положение ни при чем — может быть, на последние деньги, равно как и персидский халат, в котором это священнодействие совершается, — чтобы хоть чем-нибудь восполнить сплошную прореху дара.
А Пушкин писал в бане, на некрашеном столе. — Да. — И исписанные листы швырял под стол. Но — будь у вас и баня, и некрашеный стол, под который швырять, — и это не поможет. Придет Время и сметет метлой).
Словом, либо сафьян — либо я. Тот же отскок, что — от ни разу не надетых и еще до Революции неизвестно куда девавшихся бриллиантов. Так и лежат (сафьяны) в ожидании дня, когда я буду не я. А стопа синих, конторских, весом в пуд — растет. В России, до [313] Революции, у меня были почтальонские, из сурового холста, с завязками (для расписок). В Революцию — самосшивные, из краденой (со службы) бумаги, красными английскими черниламиf — тоже крадеными.
Не знаю, как другие пишущие, — меня советский бумажный голод не потряс: как в младенчестве: вожделела и воровала.
Но из колыбели в горящий камин (именно в). В начале сожжения — ожесточенный торг. — Как — это — жечь? — Ну, конечно: первый черновик перевода Обломова! — Да я не о написанном, я о белой бумаге говорю! — На что она вам? Я, по кратчайшей правдоподобия: — Рисовать — Муру. 8 {135} Словом, к стыду — или не к стыду? — пишущего в себе, — не рукописи выручала — руками из огня, а белую бумагу. Возможность рукописи.
Сначала приятельница, принимая за шутку, оспаривала, но поняв наконец — по непривычной грубости моих интонаций: «Сожгли? Сожгли?!» что никакой тут игры нет — присмирев — и из деликатности не выясняя — покорно стала откладывать в мою сторону все более или менее белое. — Жечь. Жечь. А вот это вам. — Иногда, с сомнением: — И чековую книжку вам? — Да, если пустая. — Но если каждый листок разбирать, мы никогда не кончим — и я никогда не выйду замуж! — Я, с равнодушием вышедшей: — Каждый листок.
Так, на живом опыте Е. А. И. — какая помеха иногда чужая помощь! —Какой тормоз брачному паровозу — руки дружбы!
Есть, впрочем, в этом бумагопоклонстве еще нечто, кроме личной обиды детства. Простонародное: такому добру — да даром пропадать? Кто-то эту бумагу делал, [314] над ней старался, — этой бумаги не было — она стала. Для чего? чтобы через дерзкий швырок рук — опять, вспять — не быть? Кроме крестьянского, чисто потребительского ценения вещи — рабочий, творческий вопль против уничтожения ценностей. Защита — нет: самозащита труда.
И надо всем — не было, стала, опять не быть?! — исконный бой поэта — небытию.
Я — страница твоему перу, Всё приму: я белая страница. Я — хранитель твоему добру; Возращу и возвращу сторицей. Я деревня, черная земля. Ты мне луч и дождевая влага, Ты — Господь и господин, а я — Чернозем и белая бумага. |
Сознавала ли я тогда, в восемнадцатом году, что, уподобляя себя самому смиренному (чернозем и белая бумага), я называла самое великое: недра (чернозем) и все возможности белого листа? Что я, в полной бесхитростности любящей, уподобляла себя просто всему? Сознавала ли я и — сознавал ли он?
1918 г. — 1931 г. Одна поправка: так говорить должно только к Богу. Ведь это же молитва! Людям не молятся. Тринадцать лет назад я этого еще — нет, знала! — упорно не хотела знать.
И — раз навсегда — все мои такие стихи, все вообще такие стихи обращены к Богу. (Недаром я — вовсе не из посмертной женской гордости, {136} а из какой-то последней чистоты совести — никогда не проставляла посвящений). — Поверх голов — к Богу. По крайней мере — к ангелам. Хотя бы по одному тому, что ни одно из этих лиц их не приняло, — не присвоило, к себе не отнесло, в получке не расписалось. — [315]
Так: все мои стихи — к Богу, если не обращены, то: возвращены...
[ ———
В конце концов — допишешься до бога!
Бог (тот свет) — наш опыт с этим. Всё отшвыривает.
———
— Ну, уж этого я вам хранить не дам! На что будет похож ваш дом, если каждую бумажку...
Это моя кроткая приятельница вознегодовала, и, разом, полный передник... (мы обе в передниках, она — полугерманского происхождения, я вполне германского воспитания).
— Моё? Моё? — Да не ваше вовсе — и не моё — сочинения одного старичка, который прислал мне их, умоляя напечатать, — читала: ужасно! — и тут же умер...
— Каак? Вы мертвого старичка жжете? — Я десять лет их берегла, наследников нет, не везти же с собой замуж! И уверяю вас, Марина Ивановна, что даже белые листы из его сочинений vous porteraient malheur! 9
— Ну, Бог со старичком! Если явится — так вам! А это что жжете? —...
— А это старушки одной, генеральши, перевод — для собственного удовольствия, лермонтовского Демона в прозе. Тоже «напечатать»... — Тоже померла? — Нет, жива, но совсем впала в детство... — Жечь старушку! —
———
— Передохнем? А то — пожар!
— Пусть дом сгорит — вашим свадебным факелом!
Дом, знаменитый в русской эмиграции (Avenue de la Gare,10 все эмигрантскиеg казармы, по ночам светящиеся, как бал или больница, каждое окно своей бессонницей, [316] дом, со всех семи этажей которого позднему прохожему на плечи, — как ливень — музыка, из каждого окна своя. Vous ne dormez donc jamais? 11 — {137} струнная — духовая — хоровая — рояльная — сопранная — младенческая — русская разноголосица тоски. Дом, где каждый день умирают старые и рождаются новые... [весь в крестинах и похоронах, с невыходящим священником и невыходящим почтальоном (и кому это вы всё пишете?). Дом, где никогда никого не застанешь, потому что всé в гостях — в доме же, где Иванов никогда не застает Петрова, потому что Петров у Иванова, дом с живыми ступеньками ног, лестницами шагов. Дом — с Рождеством, сияющим до масленицы, и с масленицей, расплескивающейся до Пасхи, — ибо всегда кто-то (болезнь, безденежье) запаздывает и допраздновывает — сплошной Новый год, сплошное христосованье; на последнюю (1931 год) Пасху весь разом снявшийся — по трем медонским, одной кламарской, пяти парижским церквам (хоть одному Богу — да врозь!) и, несмотря на разность расстояний и верований, весь разом ввалившийся со свечами и поцелуями — за поздним часом не спавший вовсе, дом, на следующее утро весь в записках — «Христос Воскресе! Мы у вас —»
Дом, где по одной лестнице так спешат друг к другу, что никогда не встречаются. Неодушевленный предмет, одушевленный русскими душами. Форт, где до утра не закрываются двери. Крепость — настежь! Поющий, вопиющий, взывающий и глаголящий, ставший русским дом 1, авеню де ля Гар.
Сколько жжем? Час? Три? На ломберном (от карточной игры l’hombre) столе стынет чай в серебряных кувшинчиках. До воды ли, когда — огонь. А с огнем неладное: рвет из рук, не дожидаясь подачи, как не дождались ее те поволжские дикари, сожравшие прежде американского пшена самого американца с сапогами и с курткой — и жесты те же, присядочные, приплясывающие, предвкушающие. Американец, ничего не подозревая, улыбался во весь рот и рост, не зная, что радуются ему, а не пшену.
...И с нами неладное — уже никаких беречь, и никаких жечь — просто жжем не разбирая, даже не разрывая, полными горстями и листами. Секундами — уколы того, что было совестью: а вдруг — нужное? Но и уколам конец. Непроницаемость каминного мрамора. Гляжу на ее лицо, пляшущее красными языками, как и собственное мое. И слышу рассказ владимирской няньки Нади:
— У нас, барыня, в деревне мужик был, все жег. Режут хлеб — счистит со стола крошки — и жгет. Куру щиплют — жгет. И всякий сор. А когда и не сор, когда очень даже нужное. Все жег. Богу — слава.
———
{138}
...Если огонь дикарь, то и мы дикари. Огонь огнепоклонника уподобляет себе...
———
[Не знаю — она, я — цинически жгу. «Глядите, Е.А., красота какая! Венеция?» И не дав ей взглянуть — в печь. Целые связки писем, в лентах («faveurs»). А счетов! А чековых книжек! А корректур, тщательных, где каждое слово значило, где в данную секунду значило только оно.
— Да мы с Вами сейчас, Е.А., знаете кто?
— Варвары? Вандалы?
— Куды там! Семнадцатого года солдаты в наших собственных усадьбах.
— Нет, — ее спокойный голос, — просто парсы.
— Проще парсов есть: те, что в скитах горят!
Рывки, швырки, сине-красная свистопляска пламени, нырок вниз, за очередным довольством Бога, пустеющие папки, невмещающая решетка и —
— Который час? Как? Да ведь мне год как нужно быть дома!
Насилу оторвавшись [(тот же дикарь от миссионера)], бегу, огненных дел мастер — нет, с вертела сорвавшаяся дичь! — и копчено-оленьими коленями и лососинными ладонями, в дыму, пламени, золе и пепле чужой — чужих жизней — ибо три [317] поколения жжем (здесь жгем!) — слепая от огня и ликующая, как он сам, — бегу по — когда белому, когда черному, был день по лунно-затменному — Медону — домой, к тетрадям, к детям — к строительству жизни.
Но — чего-то явно нехватает. Рукам нехватает. (И глазам! И ноздрям!) Что-то нужно сделать, скорее сделать, сейчас сделать. Писать? Отскок от стола. Обед варить? Тот же отскок от стола другого.
И — знаю!
———
Ибо не дано безнаказанно жечь чужую жизнь. Ибо — чужой жизни нет.
Мои папки, ящики, связки, корзинки, полки. То на полу, на коленях и локтях, то на столе, на носках, «пуантах». Руки то вгребаются, то, вытянутые, удерживают неудержимо ползущее в них сверху. Держу подбородком и коленом, потяжелевшая на пуд бумаги соскакиваю с двухаршинной высоты, как в пропасть. {139}
Мой советник, мой тайный советник — дочь. — Мама, не жгите! — Пусть, пусть горит. — Мама, вы что-то нужное жжете. Вырезка какая-то. Может быть о вас? — О мне так долго не пишут. Фельетон целый. 12 Что это может быть?
Подношу к глазам. Двустишие. Губы, опережая глаза, — произносят:
Где обрывается Россия Над морем черным и глухим. 13 |
[318]
ГОРОД АЛЕКСАНДРОВ
ВЛАДИМИРСКОЙ ГУБЕРНИИ
Александров. 1916 г. Лето.
Город Александров, Владимирской губ., он же Александровская Слобода, где Грозный убил сына.
Красные овраги, зеленые косогоры, с красными на них телятами. Городок в черемухе, в плетнях, в шинелях. Шестнадцатый год. Народ идет на войну.
Город Александров Владимирской губернии, моей губернии, — Ильи Муромца губернии. Оттуда из села Талицы, близ города Шуи, наш цветаевский род. Священнический. Оттуда — Музей Александра III на Волхонке (деньги Мальцева, замысел и четырнадцатилетний безвозмездный труд отца), 14 оттуда мои поэмы по две тысячи строк и черновики к ним — в двадцать тысяч, оттуда у моего сына голова, не вмещающаяся ни в один головной убор. Большеголовые все. Наша примета.
Оттуда — лучше, больше чем стихи (стихи от матери, как и остальные мои беды) — воля к ним, к ним и ко всему другому — от четверостишия до четырехпудового мешка, который нужно — поднять — что! — донесть.
Оттуда — сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул, сердце, несущее меня вскачь в гору две версты подряд — и больше, если нужно, оно же [319] падающее и опрокидывающее меня при первом вираже автомобиля. Сердце не поэта, а пешехода.
Пешее сердце только потому не мрущее на катящихся лестницах и лифтах, что их обскакивающее. Пешее сердце всех моих лесных предков от деда — о. Владимира до прапращура Ильи. {140}
Оттуда — ноги, но здесь свидетельство очевидца. Вандея, рыбный рынок, я с рыбного рынка, две рыбачки. — Comme elle court, mais comme elle court, cette dame? — Laisse-la donc courir, elle finira bien par s'arrêter! 15
— С сердцем.
Оттуда (село Талицы, Владимирской губ., где я никогда не была), — оттуда — всё.
Город Александров, Владимирской губ.
Домок на закраине (а что в таком городке — не закраина?), лицом, крыльцом в овраг. Домок деревянный, бабы-ягинский. Зимой — сплошная печь (с ухватами, с шестками!), летом — сплошная дичь: зелени, прущей в окна.
Балкон (так напоминающий плетень!), на балконе на розовой «мещанской» скатерти (скатерке) — громадное блюдо клубники и тетрадь с двумя локтями. Клубника, тетрадь, локти — мои.
1916 год. Лето. Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову.
Перед домом, за лохмами сада, площадь. На ней солдаты учатся — стрельбе.
Вот стихи того лета:
Белое солнце и низкие, низкие тучи, Вдоль огородов — за белой стеною — погост, И на песке вереницы соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. [320] И перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд. Старая баба — посыпанный крупною солью Черныйh ломоть у калитки жует и жует. Чем прогневили Тебяi эти серые хаты, Господи! — и для чего стольким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь... Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах.— Ох, и поют же Нынче солдаты! О, господи Боже ты мой! |
[Так, с тем же чувством, другая женщина, полтора года спустя, с высоты собственного сердца и детской ледяной горки, провожала народ на войну.
———
Махали — мы — платками, нам — фуражками. Песенный вой с дымом паровоза ударял в лицо, когда последний вагон давно уже скрылся из глаз.
Помню, меньше чем год спустя (март 1917 г.), в том же Александрове, денщик — мне: — Читал я вашу книжку, барыня. Все про аллеи да про любовь, а вы бы про нашу жизнь написали. Солдатскую. Крестьянскую.
— Но я не солдат и не крестьянин. Я пишу про что знаю, и вы пишите — про что знаете. Сами живете, сами и пишите.
[Денщик Павел — из молодых, да ранний. («Про аллеи да про любовь» — не весь ли социальный упрек Советов?)]
(...Я тогда сказала глупость — не мужик был Некрасов, а «Коробушку» по сей день поют).
[Просто огрызнулась — отгрызнулась — на угрозу заказа. Кстати и вкратце. Социальный заказ. И социальный заказ не беда, и заказ не беда. Беда социального заказа в том, что он всегда приказ.
В том же Александрове меня застала весть об убийстве Распутина.
Не: «два слова о Распутине», а: в двух словах — Распутин. Есть у Гимилева стих — «Мужик» — благополучно просмотренный в свое время царской цензурой — с таким четверостишьем:
В гордую нашу столицу Входит он — Боже спаси! — Обворожает Царицу Необозримой Руси... |
Вот, в двух словах, четырех строках, все о Распутине, Царице, всей той туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.
Вчитайтесь, вчитайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес — крови.
В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) — Боже спаси! — (знает: не спасет!), обворожает Царицу (не обвораживает, а именно, по-деревенски: обворожает) необозримой Руси — не знаю, как других, меня это «необозримой» (со всеми звенящими в нем зорями) пронзает — ножом.
Еще одно: эта заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой еще не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц — силой вещей и верст. Четыре строки — и все дано: и судьба, и чара, и кара.
Объяснять стихи? Растворять (убивать) формулу, мнить у своего простого слова силу бóльшую, чем у певчего — сильнее которого {142} силы нет, описывать — песню! (Как в школе: «своими словами», лермонтовского «Ангела», да чтоб именно своими, без ни одного лермонтовского — и чтó получалось, Господи! до чего ничего не получалось, кроме несомненности: иными словами — нельзя. Что поэт хотел сказать этими стихами? Да именно то, что сказал.)
Не объясняю, а славословлю, не доказую, а указую: указательным на страницу под названием «Мужик», стихо-творение, читателем и печатью, как тогда цензурой и по той же причине — незамеченное. А если есть в стихах судьба — так именно в этих, чара — так именно в этих. История, на которой и «сверху» (правительство) и «сбоку» (попутчики) так настаивают сейчас в Советской литературе — так именно в этих. Ведь это Гумилева судьба в тот день и час входила — в сапогах или валенках (красных сибирских «пимах»), пешая и неслышная по пыли или снегу.
Надпиши «Распутин», всé бы знали (наизусть), а «Мужик» — ну, еще один мужик. Кстати, заметила: лучшие поэты (особенно немцы: вообще-лучшие из поэтов) часто, беря эпиграф, не проставляют откуда, живописуя — не проставляют — кого, чтобы, помимо исконной сокровенности любви и говорения вещи самой за себя, дать лучшему читателю эту — по себе знаю! — несравненную радость: в сокрытии — открытия.
———
Дорогой Гумилев, породивший своими теориями стихосложения ряд разлагающихся стихотворцев, своими стихами о тропиках — ряд тропических последователей —
Дорогой Гумилев, бессмертные попугаи которого с маниакальной, то есть неразумной, то есть именно попугайной неизменностью, повторяют ваши — двадцать лет назад! — молодого «мэтра» сентенции, так бесследно разлетевшиеся под колесами вашего же «Трамвая» —
Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю.
Чувство Истории — только чувство Судьбы.
Не «мэтр» был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего местерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос.
———
Город Александров. 1916 г. Лето. Наискосок от дома, под гору, кладбище. Любимая прогулка детей, трехлетних Али и Андрюши. 16 Точка притяжения — проваленный склеп с из земли глядящими иконами. {143} — Хочу в ту яму, где Боженька живет! [321]
Любимая детей и нелюбимая — Осипа Мандельштама. От этого склепа так скоро из Александрова и уехал. (Хотел — «всю жизнь»!).
— Зачем вы меня сюда привели? Мне страшно.
Мандельштам — мой гость, но я и сама гость. Гощу у сестры, уехавшей в Москву, пасу ее сына. Муж сестры весь день на службе, семья — я, Аля, Андрюша, нянька Надя и Осип Мандельштам.
Мандельштаму в Александрове, после первых восторгов, неможетсяj. Петербуржец и крымец — к моим косогорам не привык. Слишком много коров (дважды в день мимо-идущих, мимо-мычащих), слишком много крестов (слишком вечно стоящих). Корова может забодать. Мертвец — встать. — Взбеситься. — Присниться. — На кладбище я, по его словам, «рассеянная какая-то», забываю о нем, — Мандельштаме, и думаю о покойниках, читаю надписи (вместо стихов!), высчитываю сколько лет — лежащим и над ними растущим, словом: гляжу либо вверх, либо вниз... но неизменно от Мандельштама. Отвлекаюсь.
— Хорошо лежать! — Совсем не хорошо: вы будете лежать, а по вас ходить. — А при жизни — не ходили? — Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю. — Да не по вас же! Вы будете — душа. — Этого-то и боюсь! Из двух: голой души и разлагающегося тела, еще неизвестно, что страшней. — Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец? — Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и что хочу домой.
Бедные мертвые! Никто о вас не думает! Думают о себе, который бы мог лежать здесь и будет лежать там. О себе лежащем здесь. Мало, что у вас Богом отнята жизнь, людьми, Мандельштамом с его «страшно» и мною с моим «хорошо», — отнимается еще и смерть! [322] Мало того, что Богом — вся земля, — нами еще и три ваших последних ее аршина.
Одни на кладбище приходят — учиться, другие — бояться, третьи (я) — утешаться. Все — примерять. Мало нам всей земли со всеми ее холмами и домами, — нужен еще и ваш холм, ваш дом. Свыкаться, учиться, бояться, спасаться... Все — примерять. А потом невинно дивимся, когда на повороте дороги или коридора...
Если чему-нибудь дивиться, так это редкости ваших посещений, скромности их, совестливости их... Будь я на вашем месте...
Тихий ответ: «Будь мы на твоем...»
———
{144}
Вспоминаю другое слово, тоже поэта, тоже с Востока, тоже впервые видевшего со мною Москву — на кладбище Новодевичьего монастыря, под божественным его сводом:
— Стоит умереть, чтобы быть погребенным здесь.
Дома — чай, приветственный визг Али и Андрюши. Монашка пришла — с рубашками. 17 Мандельштам, шепотом: — Почему она такая черная? Я, так же: — Потому что они такие белые!
Каждый раз, когда вижу монашку (монаха, священника, какое бы то ни было духовное лицо) — стыжусь. Стихов, вихров, окурков, обручального кольца — себя. Собственной низости (мирскости). И не монах, а я опускаю глаза.
У Мандельштама глаза всегда опущены: робость? величие? тяжесть век? веков? Глаза опущены, а голова [323] отброшена. Учитывая длину шеи, головная посадка верблюда. Трехлетний Андрюша — ему: «Дядя Ося, кто тебе так голову отвернул?» А хозяйка одного дома, куда впервые его привела, мне: «Бедный молодой человек! Такой молодой и уже ослеп?»
Но на монашку (у страха глаза велики!) покашивает. Даже пользуясь ее наклоном над рубашечной гладью, глаза распахивает. Распахнутые глаза у Мандельштама — звезды, с завитками ресниц, доходящими до бровей.
— А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана. — Мандельштам, это вам кажется! — И обвалившийся склеп с костями — кажется? Я наконец хочу просто выпить чаю!
Монашка над рубашкой, как над покойником:
— А эту — венчиком... — Мандельштам за спиной монашки шипящим шепотом: — А вам не страшно будет носить эти рубашки? — Подождите, дружочек! Вот помру и именно в этой — благо что ночная — к вам и явлюсь!
За чаем Мандельштам оттаивал.
— Может быть, это совсем уже не так страшно? Может быть, если каждый день ходить, — привыкнешь? Но лучше завтра туда не пойдем...
Назавтраk неотвратимо шли опять.
А однажды за нами погнался теленок. На косогоре. Красный бычок. Гуляли: дети, Мандельштам, я. Я вела Алю и Андрюшу, Мандельштам шел сам. Сначала все было хорошо, лежали {145} на траве, копали глину. Норы. Прокапывались друг к другу, и когда руки сходились, — хохотали,— собственно, он один. Я, как всегда, играла для него. [324]
Солнце выедало у меня русость, у него — темность. — Солнце, единственная краска для волос, мною признаваемая! — Дети, пользуясь игрой взрослых, стягивали с голов полотняные грибы и устраивали ими ветер. Андрюша заезжал в лицо Але, Аля тихонько ныла. Тогда Андрюша, желая загладить, размазывал глиняными руками у нее по щекам голубоглазые слезы; — я, нахлобучив шапки, рассаживала. Мандельштам остервенело рыл очередной туннель и возмущался, что я не играю. Солнце жгло.
— До-о-мой!
Нужно сказать, что Мандельштаму с кладбища ли, с прогулки ли, с ярмарки ли, всегда, отовсюду хотелось домой. И всегда раньше, чем другому (мне). А из дому — непреложно — гулять. Думаю, юмор в сторону, что когда не писал (а не писал — всегда, то есть раз в три месяца по стиху!) томился. Мандельштаму без стихов на свете не сиделось, не ходилось, — не жилось.
Итак домой. И вдруг — галоп. Оглядываюсь — бычок. Красный. Хвост — молнией, белая звезда во лбу. На нас.
Страх быков — древний страх. Быков и коров, без различия, боюсь дико, за остановившуюся кротость глаз. И все-таки, тоже, за рога. — «Возьмет да поднимет тебя на рога!» — кто из нас этим припевом не баюкан? А рассказы про мальчика — или мужика — или чьего-то деда, которого бык взял да и поднял? Русская колыбель — под бычьим рогом!
Но у меня сейчас на руках две колыбели! Дети не испугались вовсе, принимают за игру, летят на моих вытянутых руках, как на канатах гигантских шагов, не по земле, а над. Скок усиливается, близится, настигает. Не вынеся — оглядываюсь. Это Мандельштам скачет. Бычок давно отстал. Может — не гнался вовсе? [325]
Теперь знаю: весь мой красный бычок оттуда, 18 с той погони. Спал во мне с 1916 года и воскрес в 1929 году в Париже в предсмертном бреду эмигранта. Знаю, что его бычок был именно мой — наш — александровский — мой. И смех, которым он, умирающий, бычку смеялся — тот же смех Али и Андрюши: чистая радость бегу, игре, быку.
Смеясь, не знал, что смерть. И не 30-летним осколком несуществующей Армии, гражданином несуществующего государства, не на чужой земле столицы мира — нет! на своей, моей! — под всей защитой матери и родины — смеясь! — трехлетним — на бегу — умер.
— Барыня! чего это у нас Осип Емельич такие чудные? Кормлю нынче Андрюшу кашей, а они мне: «Счастливый у вас, {146} Надя, Андрюша, завсегда ему каша готова, и все дырки на носках перештопаны. А меня, — говорят, — никто кашей не кормит, а мне, — говорят, — никто носков не штопает». И так тяжело-о вздохнули, сирота горькая.
Это Надя говорит, Андрюшина няня, тоже владимирская. Об этой Наде бы целую книгу, пока же от сестры, уехавшей и не взявшей, перешла ко мне и ушла от меня только в 1920 г., ушла насильно, кровохаркая от голода (преданность) и обворовывая (традиция), заочно звала сестру Асей, меня Мариной, гордилась нами, ни у кого больше служить не могла. Приручившаяся волчиха. К мужчинам, независимо от сословия, относилась с высокомерной жалостью, все у нее были «жа-алкие какие-то».
Восемнадцатилетняя, крутоскулая, желтолицая,l брови углом, глаза как угли, вся — жила, вся — нерв. О нраве же: если «Осип Емельич» «чудной», она — [326] куда чуднее. Сестру же, впоследствии ее выгнавшуюm, любила с такой страстью ревности, что нарочно выдумывала у Андрюши всякие болезни, чтобы удержать дома. — Надя, я сейчас иду, вернусь поздно. — Хорошо, барыня, а что Андрюше дать, если опять градусник подымется? — Как подымется? Почему? — А разве я вам не говорила, он всю прогулку на головку жаловался... — И т. д. Ася, естественно, остается, Надя торжествует. И не благородная, часто бывающая ревность няни к благополучию ребенка («Что за барыня такая, ребенка бросают» и т. д.), самая неблагородная, низкая, преступная ревность женщины — к тому, кого любит. Исступление, последний шаг которого — преступление. Врала или нет (врала — всегда, бесполезно и исступленно), но, уходя от меня (все равно — терять нечего! третьей сестры не было!), призналась, что часто кормила Андрюшу толченным стеклом (!) и нарочно, в Крыму, в эпидемию, поила сырой водой, чтобы заболел и этим Асю прикрепил, Асю, говоря со мной, всегда звала «наша барыня», колола мне ею глаза, — «а у нашей барыни» то-то так-то делается, иногда только в порыве умиления: «Ба-арыня! Я одну вещь заметила: как стирать — вы всё с себя снимаете! Аккурат наша барыня!» — Ко мне, на явный холод и голод, вопреки всем моим предостережениям (ни дров — ни хлеба — ни-ни), поступила исключительно из любви к сестре. Так вдовцы, не любя, любя ту, на сестре покойной женятся. И потом — всю жизнь — пока в гроб не вгонят — на не той вымещают.
В заключение — картинка. Тот же Александров. Сижу, после купанья, на песке. Рядом огромный неправдоподобно-лохматый пес. Надя: — Барыня, чудно на вас смотреть: на одном как будто слишком много надето, а другому не хватает! [327]
Даровитость — то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что, всегда, прощаешь всё. {147}
— ...А я им: а вы бы, Осип Емельич, женились. Ведь любая за вас барышня замуж пойдет. Хотите сосватаю? Поповну одну.
Я: — И вы, серьезно, Надя, думаете, что любая барышня?..
— Да что вы, барыня, это я им для утехи, уж очень меня разжалобили. Не только что любая, а ни одна даже, разве уж сухоручка какая. Чудён больно!
— Что это у вас за Надя такая (это Мандельштам говорит), няня, а глаза волчьи. Я бы ей ни за что — не только ребенка, котенка бы не доверил! Стирает, а сама хохочет, одна в пустой кухне. Попросил ее чаю — вы тогда уходили с Алей — говорит, весь вышел. — Купите! — Не могу от Андрюши отойти. — Со мной оставьте.— С Ва-ами? — И этот оскорбительный хохот. Глаза — щели, зубы громадные! Волк!
— Налила я им тогда, барыня, стакан типятку и несу. А они мне так жа-алобно: На-адя! А шоколадику нет? — Нет, говорю, варенье есть. А они как застонут: — Варенье, варенье, весь день варенье ем, не хочу я вашего варенья! Что за дом такой — шоколада нет! — Есть, Осип Емельич, плиточка, только Андрюшина. — Андрюшина! Андрюшина! Печенье Андрюшино, шоколад Андрюшин, вчера хотел в кресло сесть — тоже Андрюшино!.. А вы отломите. — Отломить не отломлю, а вареньица принесу. Так и выпили типятку — с вареньем.
Отъезд произошел неожиданно — если не для меня с моим четырехмесячным опытом — с февраля по июнь — мандельштамовских приездов и отъездов (наездов и бегств), то для него, с его детской тоской по [328] дому, от которого всегда бежал. Если человек говорит навек месту или другому смертному — это только значит, что ему здесь — или со мной, например, — сейчас очень хорошо. Так, а не иначе, дóлжно слушать обеты. Так, а не иначе, по ним взыскивать. Словом, в одно — именно прекрасное! — утро к чаю вышел — готовый.
Ломая баранку, барственно: — А когда у васn поезд? — Поезд? У нас? Куда?
— В Крым. Необходимо сегодня же. — Почему? — Я — я — я — здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить.
Зная отъезжающего, уговаривать не стала. Помогла собраться: бритва и пустая тетрадка, кажется.
— Осип Емельич! Как же вы поедете? Белье сырое! {148} — С великолепной беспечностью отъезжающего:
— Высохнет на крымском солнце! — Мне: —Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
Вокзал. Слева, у меня над ухом, на верблюжьей шее взволнованный кадык — Александровымo подавился, как яблоком. Андрюша из рук Нади рвется под паровоз — «колесики». Лирическая Аля, видя, что уезжают, терпеливо катит слезы. — Он вернется? Он не насовсем уезжает? Он только так? — Нянька Надя, блеща слезами и зубами, причитает: — Сказали бы с вечера, Осип Емельич, я бы вам на дорогу носки выштопала... пирог спекла...
Звонок. Первый. Второй. Третий... Нога на подножке. Оборот. — Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? — Конечно, (спохватившись)... конечно, нет! Подумайте: Макс, Карадаг, Пра... 19 И вы всегда можете вернуться... [329]
— Марина Ивановна! (паровоз уже трогается) — я, наверное, глупость делаю! Мне здесь (иду вдоль движущихся колес), мне у вас было так, так... (вагон прибавляет ходу, прибавляю и я) — мне никогда ни с... — Бросив Мандельштама, бегу, опережая ход поезда и фразы. Конец платформы. Столб. Столбенею и я. Мимо-идущиеp вагоны: не он, не он, — он. Машу — как вчера еще с ним солдатам. Машет. Не одной — двумя. Отмахивается! С паровозной гривой относимый крик: — Мне так не хочется в Крым!
На другом конце платформы сиротливая кучка: плачущая Аля: — Я знала, что он не вернется! — Плачущая сквозь улыбку Надя — так и не выштопала ему носков! — ревущий Андрюша: — уехали его колесики!
ЗАЩИТА БЫВШЕГО
Медон. 1931 г. Весна. Разбор бумаг. В руке чуть было не уничтоженная газетная вырезка.
...Где обрывается Россия Над морем черным и чужим. |
— то есть как чужим? Глухим! Мне ли не знать. И, закрыв глаза:
Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы. (Выпадают две строки). 20 {149} Где обрывается Россия [330] Над морем черным и глухим. От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг. Но в этой темной деревянной И юродивой слободе С такой монашкою туманной Остаться — значит быть беде. Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой. Я знаю, он остался белый Под смуглой прядью золотой. От бирюзового браслета** Еще белеет полоса. Тавриды огненное лето Творит такие чудеса. Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла. Не отрываясь целовала, А гордою в Москве была! Нам остается только имя, Чудесный звук, на долгий срок. Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок. |
Стихи ко мне Мандельштама, т. е. первое от него после тех проводов.
Столь памятный моим ладоням песок Коктебеля! Не песок даже — радужные камешки, между которыми и аметист и сердолик, — так что не таков уж нищ подарок! Коктебельские камешки, целый мешок которых хранится здесь в семье Кедровых, тоже коктебельцев. [331]
1911 г. Я после кори стриженная. Лежу на берегу, рою, рядом роет Волошин Макс. — Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
— Марина! (Вкрадчивый голос Макса) — влюбленные, как тебе может быть известно, — глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе (сладчайшим голосом)... булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень. {150}
— Макс! Я от всего умнею! Далее от любви!
А с камешком сбылось, ибо С. Я. Эфрон, за которого я, дождавшись его восемнадцатилетия, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день знакомства открылq и вручил мне — величайшая редкость! — генуэзскую сердоликовую бусу, которая и по сей день со мной.
А с Мандельштамом мы впервые встретились летом 1915 г. в том же Коктебеле, т. е. за год до описанной мною гостьбы. Я шла к морю, — он с моря. В калитке волошинского сада — разминулись.
Читаю дальше:
«Так вот — это написано в Крыму, написано до беспамятства влюбленным поэтом».
— До беспамятства? Не сказала бы.
«Но поклонники Мандельштама, вообразив по этим данным (Крым, море, любовь, поэзия) картину, достойную кисти Айвазовского — (есть, кстати, у Айвазовского такая картина и прескверная: «Пушкин прощается с морем») — поклонники эти несколько ошибутся».
Настороженная «влюбленным до беспамятства», читаю дальше: «Мандельштам жил в Крыму и так как он не платил за пансион и, несмотря на требования хозяев съехать или уплатить...»
Стой! Стой! Это каких хозяев требования, когда [332] хозяевами были Макс Волошин и его мать, замечательная старуха с профилем Гете, в детстве любимица ссыльного Шамиля за сходство с его младшим сыном. И какие требования, когда сдавали за гроши и им годами должали?
«...несмотря на требования хозяев съехать или заплатить, выезжать тоже не желал, то к нему применялась особого рода пытка, возможная только в этом ‘живописном уголке Крыма’, — ему не давали воды». (Макс и Елена Оттобальдовна — кому-нибудь не давали воды? Да еще поэту?). «Вода в Коктебель привозилась издалека и продавалась бочками — ни реки, ни колодца не было — и Мандельштам хитростями и угрозами с трудом добивался от сурового хозяина или мегеры-служанки...»
Да в Коктебеле, жила в нем с 1911 по 1917 годы, отродясь служанки не было, был полоумный, сухорукий слуга, — собственник дырявой лодки «Сократ», по ней и звавшийся, — всю дачу бы по первому требованию отдавший!..
«Кормили его объедками» ...
Кто? Макс? Макс вообще никого не кормил, сам где мог подкармливался, кормила добродушнейшая женщина в мире, державшая за две версты от дачи на пустыре столовую. Что же {151} касается «объедков» — в Коктебеле было только одно блюдо: баран, природный объедок и даже оглодок. Так что можно сказать: в Коктебеле необъедков не было. Коктебель до всяких революций — голодное место, там и объедков не оставалось из-за угрожающего количества бродячих собак. Если же «объедками» — то всех.
«Когда на воскресенье в Коктебель приезжали гости, — Мандельштама выселяли из его комнаты — он ночевал в чулане...» [333]
Не в чулане, а в мастерской у Макса с чудесами со всех сторон света, то есть месте, о котором иные и мечтать даже не смели!
«Простудившись однажды на такой ночевке...»
Это в Коктебеле-то, с его кипящим морем и трескающейся от жары землей! В Коктебеле, где все мы спали на воле, а чаще и вовсе не спали: смотрели на красный столб встающего Юпитера в воде или на башне у Макса читали стихи. От восхода Юпитера — до захода Венеры... «...на такой ночевке он схватил ужасный флюс и ходил весь обвязанный, вымазанный йодом, сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения ‘живописного’ уголка...»
Живописный — да, если вести от живописцев: художников, друзей Макса, там живших: (Богаевский, Лентулов, Кандауров, Нахман, Лев Бруни, Оболенская). Но живописный в кавычках, — нет. Голые скалы, моррэна берега, ни кустка, ни ростка, зелень только высоко в горах (огромные, с детскую голову, дикие пионы), а так — ковыль, полынь, море, пустыня. Пустырь.
Автор, очевидно, Коктебель (Восточный Крым, Киммерия, родина Амазонок, вторая Греция) принял за Алупку, дачу поэта Волошина за «Профессорский уголок», где по вечерам Вяльцева и граммофон: «Наш уголок я убрала цвета-ами...»
Коктебель — никаких цветов. И сплошной острый угол скалы. (Там по преданию в одной из скал, досягаемой только вплавь — вход в Аид. Подплывала. Входила).
«Особенно, кстати, потешалась над ним ‘она’, та, которой он предлагал принять в залог вечной любви ‘ладонями моими пересыпаемый песок’».
Потешалась — я? Над поэтом — я? Я, которой и в Коктебеле-то не было, от которой он и уехал в Крым?! [334]
«Она очень хорошенькая (что?), немного вульгарная (что?), брюнетка (???), по профессии женщина-врач (что-о-о???)» ...
«...вряд ли была расположена принимать подарки такого рода: в Коктебель ее привез ее содержатель...[, армянский] купец, жирный, [масляный] черномазый. Привез и был доволен: наконец нашел место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать...» {152}
Женщина-врач на содержании... [армянского] купца — (помимо того, что этой данной женщины никогда не было) — не наши нравы! Еврейская, то есть русская женщина-врач, то есть интеллигентка, — сама зарабатывающая. У нас не так легко шли на содержание, особенно врачи! Да еще в 1916 г., в войну...
Вот что значит — 10 лет эмиграции. Не только Мандельштама забыл, — но и Россию.
«С флюсом, обиженный, некормленый Мандельштам выходил из дому, стараясь не попасться лишний раз на глаза хозяину или злой служанке. Всклокоченный, в сандалиях на босу ногу, он шел по берегу, встречные мальчишки фыркали ему в лицо и делали из полы свиное ухо...»
Кстати, забавная ассоциация: пола — свиное ухо. Еврей в долгополом сюртуке, которому показывают свиное ухо. Но у автора воспоминаний мальчишки из полы делают свиное ухо. Из какой это полы? Мальчишки в рубашках, а у рубашки полы нет, есть подол. Пола у сюртука, у пальто, у чего-то длинного, что распахивается. Пола это половина. Автор и крымских мальчишек, и крымское (50°) лето, и просто мальчишек и просто лето — забыл!
«Он шел к ларьку, где старушка-еврейка торговала спичками, папиросами, булками, молоком»... (которое, в скобках, в Коктебеле, как по всему Крыму, было [335] величайшей редкостью. Бузой — да, ситро — да, «пеше-тепэ» — да, молоком — нет).
«Эта старушка»...
И не старушка-еврейка, а цветущих лет грек — владелец единственной во всем Коктебеле кофейниr: барак «Бубны», расписанный приезжими художниками и поэтами — даже стишок помню — изображен белоштанный дачник с тростью и моноклем, и мы — все: кто в чем, а кто и ни в чем —
Стыдитесь, голые уроды! Я скромный дачник, друг природы. |
«Бубны», нищая кофейня «Бубны» с великодержавной, над бревенчатой дверью, надписью:
Славны Бубны за горами! |
С Коктебелем-местом у автора воспоминаний произошло то же, что у Игоря Северянина с Коктебелем-словом: Игорь Северянин в дни молодости, прочтя у Волошина под стихами надпись: Коктебель — принял название места за название стихотворного размера (рондо, газель, ритурнель) и произвел от него «коктэбли», нечто среднее между коктейлем и констэблем. Автор воспоминаний дикий Коктебель подменяет то дачной Алупкой, то местечком Западного Края с его лотками, старушками, долгополыми мальчишками и т. д. {153}
«Эта старушка, единственное существо во всем Коктебеле, относилась к нему по-человечески...»
Позвольте, а мы все? Всегда уступавшие ему главное место на арбе и последний глоток воды из фляжки? Макс, его мать, я, сестра Ася, поэтесса Майя 21 — что ни женщина, то нянька; что ни мужчина, то дядька — все женщины, жалевшие, все мужчины, восхищавшиеся, все мы, и жалевшие и восхищавшиеся, с утра [336] до ночи нянчившиеся и дядьчившиеся... Мандельштам в Коктебеле был общим баловнем, может быть, единственный раз в жизни, когда поэту повезло, ибо он был окружен ушами — на стихи, и сердцами — на слабости.
«Старушка (может быть, он напоминал ей собственного внука, какого-нибудь Янкеля или Осипа) по доброте сердечной оказывала Мандельштаму ‘кредит’: разрешала брать каждое утро булочку и стакан молока ‘на книжку’. Она знала, конечно, что ни копейки не получит — но надо же поддержать молодого человека — такой симпатичный и должно быть больной: на прошлой неделе все кашлял и теперь вот флюс.
Иногда Мандельштам получал от нее и пачку папирос 2-го сорта, спичек, почтовую марку. Если же он, потеряв чувствительность, рассеянно тянулся к чему-нибудь более ценному — коробке печенья или плитке шоколада, — добрая старушка, вежливо отстранив его руку, говорила грустно, но твердо: ‘Извините, господин Мандельштам, — это вам не по средствам’».
А вот мой вариант, очевидно, неизвестный повествователю.
Поздней осенью 1915 года Мандельштам выехал из Коктебеля в собственном пальто хозяина Бубен, ибо по беспечности или иному чему, заложил или потерял свое. И когда, год спустя, в тех же Бубнах, грек — поэту: «А помните, господин Мандельштам, когда вы уезжали, шел дождь и я вам предложил свое пальто»; поэт — греку: «Вы можете быть счастливы: ваше пальто весь год служило поэту».
Не говоря уже о непрерывном шоколаде в кредит, — шоколаде баснословном. Так одного из русских лучших поэтов любило одно из лучших мест на земле: от поэта Максимилиана Волошина до полуграмотного хозяина нищей кофейни. [337]
«Мандельштам шел по берегу, выжженному солнцем и выметенному постоянным унылым коктебельским ветром. Недовольный, голодный, гордый, смешной, безнадежно-влюбленный в женщину-врача, подругу купцаs, которая сидит теперь на своей веранде в розовом прелестном капоте и пьет кофе — вкусный жирный кофе, и ест горячие домашние булки, сколько угодно булок...»
Товарищ пишущий, я никогда не ходила в розовых прелестных капотах, я никогда не была ни очень хорошенькой, ни просто {154} хорошенькой, ни немного, ни много вульгарной, я никогда не была женщиной-врачом, никогда меня не содержал купецt, — в такую «меня» никогда не был бы до беспамятства влюблен поэт Осип Мандельштам.
Кроме того, повторяю, Коктебель — место пусто, в нем никогда не было жирных сливок, только худосочное (с ковыля) и горьковатое (с полыни) козье молоко, никогда в нем не было горячих домашних булок, [вовсе не было булок,] одни только сухие турецкие бублики, да и то не сколько угодно. И если поэт был голоден — виноват не «злой хозяин» Максимилиан Волошин, а наша общая хозяйка — земля.
Здесь — земля Восточного Крыма, где ваша, автора воспоминаний, нога никогда не была.
Вы, провозгласив эти стихи Мандельштама одними из лучших в русской литературе, в них ничего не поняли. «Крымские» стихи — написаны в Крыму, да, но по существу своему — Владимирские. Какие же в Крыму — «темные деревянные юродивые слободы»? какие «туманные монашки»? Стихи написаны фактически в Крыму, по существу же, изнутри владимирских просторов. Давайте по строкам: [338]
Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы. |
Какие холмы? Так как две последующие строки выпадают — в тексте просто заменены точками — два возможных случая: либо он и здесь, на русском кладбище, вспоминает — с натяжкой — холмы Крыма, либо — что гораздо вероятнее — и здесь, в Крыму, не может забыть холмы Александрова. (За последнюю догадку двойная холмистость Александрова: холмы почвы и холмы кладбища).
Дальше, черным по белому:
От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг. Но в этой темной, деревянной И юродивой слободе С такой монашкою туманной Остаться, — значит быть беде. |
Монашка, думается мне, составная: нянька Надя с ее юродивым смехом, настоящая монашка с рубашками и, наконец, я с моими вождениями на кладбище. От троящегося лица — туман. Но так или иначе — от этой монашки и уезжает в Крым. {155}
Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой. Я знаю, он остался белый Под смуглой прядью золотой. От бирюзового браслета Еще белеет полоса. Тавриды огненное лето Творит такие чудеса. [339] |
Еще белеет полоса, т. е. прошлого (1915 г.) коктебельского лета. Таково солнце Крыма, что жжет на целый год. Если бы говорилось о крымской руке — при чем тут еще и какое бы чудо?
Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла, Не отрываясь целовала, А строгою в Москве была. |
Не «строгою», а гордою (см. Tristia). 22 Ведь это совершенно искажает смысл! He отрываясь целовала — что? — распятие, конечно, перед которым в Москве, предположим, гордилась. Гордой по молодой глупости перед Богом еще можно быть, но строгой? Всякая монашка строга. В данной транскрипции получается, что «она» целовала не икону, а человека, что совершенно обессмысливает упоминание о Спасе и все четверостишие. Точно достаточно прийти к Богу, чтобы, не отрываясь, зацеловать человека.
Нам остается только имя, Блаженный звук, короткий срок. |
Не «блаженный звук, короткий срок», а (см. книгу Tristia):
Чудесный звук, на долгий срок. |
Автор воспоминаний, очевидно, вместо на долгий прочел недолгий и сделал из него короткий. У поэтов не так-то коротка память! — Но можно ли так цитировать, когда Tristia продается в каждом книжном магазине?
Кончается фельетон цитатой:
Где обрывается Россия Над морем черным и чужим. [340] |
Это пишущему, очевидно, — чужим; нам с Мандельштамом — родным. Коктебель для всех, кто в нем жил — вторая родина, для многих — месторождение духа. В данном же стихотворении:
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим,— {156}
|
— глухо-шумящим, тем же из гениального стихотворения Мандельштама!
Бессоница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины, Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся — Как журавлиный крикu в чужие рубежи! На головах царей божественная пена. Куда плывете вы, — когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море и Гомер — все движется любовью. Кого же слушать мне? Но вот Гомер молчит, И море Черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. |
Во избежание могущих повториться недоразумений оповещаю автора фельетона, что в книге «Тристия» стихи «В разноголосице девического хора», «На розвальнях, уложенных соломой» принадлежат («нам остается только имя — чудесный звук, на долгий срок»!) принадлежат мне, стихи же «Соломинка» и ряд последующих — Саломее Николаевне Гальперн, рожденной кн. Андрониковой, ныне здравствующей в Париже и столь же похожей на ту женщину-врача, как я.
Что весь тот период — от Германско-Славянского льна 23 до «На кладбище гуляли мы» — мой, чудесные дни с февраля по июнь 1916 г., дни, когда я [341] Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом, чтобы так даром, зря уступать это вдохновение первой небывшей подруге небывшего купцаv.
Эту собственность — отстаиваю.
———
Но не о мне одной речь, мне — что; что эта брюнетка с купцом — я, никто не поверит. Что эти стихи — ей — а не мне, если даже и поверят — мне что! В конце-то концов! Знает Мандельштам и знаю я.
И касайся это только меня, я бы только смеялась. А сейчас не смеюсь вовсе. Ибо дело, во-первых, в друге (моем и, как выясняется из фельетона, и автора. N. B! Если так помнят друзья, то как же помнят враги?), во-вторых, — в большом поэте, которого выводят пошляком (Мандельштам не только данной женщины не любил, но любить не мог), в-третьих, — в другом поэте — Волошине — которого выводят скрягой и извергом (не давать воды) и, в-четвертых — в том, что все это преподносится в виде поучения молодым поэтам. {157}
Закончим началом фельетона, вскрывающим повод, причину и цель его написания:
«На одном из собраний парижской литературной молодежи я слышал по своему адресу упрек: ‘Зачем вы искажаете образ Мандельштама, нашего любимого поэта? Зачем вы представляете его в своих воспоминаниях каким-то комическим чудаком? Разве он мог быть таким?
Именно таким он и был. Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумывал».
В данном фельетоне, как доказано, выдуманы всé. [342]
«Я очень рад за Мандельштама, что молодые парижские стихотворцы его любят, и еще больше рад за них: эта любовь многих из них больше приближает к поэзии, чем их собственные стихи. Но и я, право, чрезвычайно люблю поэзию Мандельштама и, кроме того, на моей стороне есть еще то преимущество, что и его самого, чудаковатого, смешного, странного, — неотделимого от его стихов, — люблю не меньше и очень давно, очень близко знаю. Были времена, когда мы были настолько неразлучны, что у нас имелась, должно быть, единственная в мире, визитная карточка: ‘такой-то[24] и О.Мандельштам’».
«И разве не слышали наши ‘молодые поэты’, что высокое и смешное, самое высокое и самое смешное часто бывают переплетены так, что не разобрать, где начинается одно и кончается другое».
Высокое и смешное — да; высокое и пошлое — никогда.
«...Приведу для наглядности пример из жизни того же ‘чудака’, ‘ангела’, ‘комического персонажа’ — из жизни поэта Мандельштама...»
Цену примеру — мы знаем.
Большой фельетон у литераторов зовется подвал. Здесь — правильно. Киммерийские утесы и мои Александровские холмы, весь Коктебель с его высоким ладом, весь Мандельштам с его высокой тоской здесь неизведены до подвала — быта (никогда не бывшего!).
Не знаю, нужны ли вообще бытовые подстрочники к стихам: кто — когда — с кем — где — при каких обстоятельствах и т. д. — жил. [как во всем известной гимназической игре.] Стихи быт перемололи и отбросили, и вот из уцелевших осколковw, за которыми ползает вроде как на коленках, биограф тщится воссоздать бывшее. Нужно ли нам знать, что Пушкину, чтобы написать Русалку, пришлось соблазнить — затем [343] бросить — крепостную девушку? Не дана ли вся тоска ее — в русалке? Все раскаяние Пушкина — в князе? Воссоздавать реальную атмосферу поэзии — уничтожать — (не ее самоё, ибо она этому уничтожению не подвластна; убивает поэта не биограф, а время) — уничтожать всю предварительную работу по созданию.
Сколько Пушкину пришлось забыть и отбросить, от сколького очистить, чтобы дать Русалку, а его биограф — опять с дрязгами и грязью. Разоблачение великого — только соблазн малых сих идеей ложного и невозможного равенства. У поэта — все по-иному.
Но — так или иначеy — официальное право у биографа на быль (протокол) — есть. И уж наше дело — извлечь из этого протокола {158} соответствующий урок. [Важно одно: чтобы протокол был бы именно протоколом.] Нам остаются — выводы.
Если хочешь писать быль — знай ее, если хочешь врать свое, жди 50 лет, или не называй имен.z Не померли же мы все в самом деле! Живи автор фельетона на одной территории со своим героем — фельетона бы не было. А так... за тридевять земель... да может никогда больше не встретимся... А тут — соблазн анекдота, легкого успеха у тех, кто чтению стихов поэта предпочитает сплетню о нем. Безответственность разлуки и безнаказанность расстояния.
———
[344]
— А зачем же, не признавая бытового подстрочника, взяли да все это нам и рассказали? Зачем нам знать, как великий поэт Мандельштам по зеленому косогору скакал от невинного теленка?
На это отвечу:
На быль о Мандельштаме летом 1916 года я была вызвана вымыслом о Мандельштаме летом 1916 года. На свой подстрочник к стихотворению — подстрочником тем. Ведь нигде, никогда (1916—1931 гг.) я не утверждала этой собственности, пока на нее не напали. Оборона! — Когда у меня в революцию отняли деньги в банке, я их не оспаривала, ибо не чувствовала их своими. [— Ограбили дедов! —] Эти стихи я — хотя бы одной своей заботой о поэте — заработала.
Еще одно: ограничившись одним опровержением вымысла, т. е. просто уличив, — я бы оказалась в самой ненавистной мне роли — прокурора. Противоставив вымыслу живую жизнь — и не обаятелен ли мой Мандельштам, несмотря на страх покойников и страсть к шоколаду, а, может быть, и благодаря им? — утвердив жизнь, которая сама есть утверждение, я не выхожу из рожденного состояния поэта — защитника.
Медон, апрель-май 1931 г.
Примечания
Текст дается в сводной редакции. За основу мы взяли публикацию: Цветаева М. История одного посвящения // Мандельштам О. Собрание сочинений: В 3 т. 1969. Т. 3. С. 303-344 (Репринт: М.: «Terra»-«Терра», 1991). Все примечания, авторство которых не оговорено, даются по тому же изданию. В качестве интерполяций (в квадратных скобках) даются фрагменты, порой обширные, известные по редакции А. А. Саакянц и А. С. Эфрон. См.: Цветаева М. История одного посвящения // Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1994. С. 130-158. Разметка пагинации дана по обоим использованным изданиям: в квадратных скобках — по исходной редакции, в фигурных — по редакции А. А. Саакянц и А. С. Эфрон. Номера страниц предшествуют странице. Интерполяции выделены красным цветом, некоторые значимые разночтения основной редакции с редакцией А. А. Саакянц и А. С. Эфрон — синим (если это вариант, а не вставка, приводится соответствие из другой редакции). — Роман Войтехович.
a. тонны
b. мое
c. Рраз!
d. ошпаренная
e. плакары
f. красным английским чернилом
g. всеэмигрантские
h. Серый
i. тебя
j. не можется
k. Но завтра
l. Восемнадцать лет, волчий оскал
m. из-за этого и не вынесшую
n. нас
o. Александровом
p. мимовые q. отрыл
r. единственная во всем Коктебеле кофейня
s. армянина
t. черномазый армянин
u. клин
v. армянина
w. отсевков
x. поэта
y. спорить не буду
z. писать пасквиль - меняй имена или жди сто лет
1. Братья Прохоровы — известные в начале века московские торговцы сушеными фруктами.
2. Пароходная кампания.
3. Из стихотворения Ф.И.Тютчева «Она сидела на полу...»
4. Этот отрывок воспроизводится по СС7; в используемой редакции вместо него строка точек; здесь и далее в квадратные скобки помещены интерполяции, известные по СС7 — Р.В.
5. Здесь — птенчик.
6. Четверть груши, чтоб утолить жажду.
7. Мать М. И. Цветаевой, Мария Александровна Мейн, скончалась в 1906 году, 36 лет; М. И. Цветаевой в 1931 году было 39 лет.
8. Мур — сын М. И. Цветаевой, Георгий Сергеевич Эфрон (1925-1941).
9. Принесли бы вам несчастье.
10. Улица в Медоне, в парижском предместье, где жила Цветаева в 30-е годы.
11. Вы что же, так никогда и не спите?
12. Здесь речь идет о воспоминаниях Георгия Иванова «Китайские тени», газ. «Последние новости», 1930, 22 февр., Париж.
13. Из стихотворения О. Мандельштама «Не веря воскресенья чуду...» (1916).
14. Воспоминания М. И. Цветаевой об отце, проф. И. В. Цветаеве (1846-1913), основателе Московского музея изобразительных искусств им. Пушкина, см., в частности, в журнале «Простор», № 10, Алма-Ата, 1965.
15. «Нет, ты только посмотри, как бежит эта дама!» — «Пусть себе бежит, когда-нибудь да остановится!»
16. Аля — дочь М. Цветаевой, Андрюша — племянник.
17. Монашки принимали заказы на шитье и вышивание белья.
18. Поэма М. Цветаевой «Красный бычок» (1928), одному из героев которой является смерть в образе «красного бычка».
19. Макс — поэт М. А. Волошин, Карадаг — гора в Крыму, Пра («праматерь») — мать М. А. Волошина.
20. В первой публикации:
строки, в дальнейшем отброшенные Мандельштамом.
21. М. А. Кудашева-Кювилье, впоследствии жена Ромэна Ролана.
22. Сборник стихотворений О. Мандельштама («Петрополис», Москва-Берлин, 1922).
23. Из стихотворения О. Мандельштама «Зверинец», 1916.
[24.] [Имя автора воспоминаний (Примеч. М. И. Цветаевой )]
* В редакции А. А. Саакянц и А. С. Эфрон Scheu и heilige, — прим. Р.В.
** Впоследствии в «Tristia» неудачно замененное: «Целую кисть где от браслета» (Примечание М. Цветаевой).
(источники — Цветаева М. И. Собрание сочинений в 7-х тт., С. 303-344,
Я через овиди степные
Тянулся в каменистый Рим,
М.: «Эллис Лак»;, 1994.,
Мандельштам О. Собрание сочинений: В 3 т., Т. 3. С. 303-344,
М.: «Терра», 1991)
