Лариса Гумерова

«Ласточкино гнездо»

(эссе-воспоминание)

5 сентября исполнилось восемь лет со дня смерти замечательного русского писателя, человека редкой судьбы и удивительной женщины — Анастасии Ивановны Цветаевой. А 27 сентября исполняется 107 лет со дня ее рождения. Кто из нас не знает Асю, сестру и ближайшего друга Марины Цветаевой? Как и стихи этого великого и абсолютно самобытного поэта.

* * *

Асю знают и любят наверняка все, почитающие русскую литературу и вообще русскую культуру, в самом широком смысле этого слова.

Феномен семьи Цветаевых по праву занимает особо почетное место в области русской духовности. Начиная с отца, Ивана Владимировича Цветаева, всемирно известного ученого, профессора, основателя и первого директора Музея Изобразительных Искусств имени А. С. Пушкина в Москве — во всех последующих поколениях, вплоть до наших дней, — сохраняется эта четкая семейная традиция: творческой самоотдачи, верности избранному служению, жертвенной любви к отечеству, людям, ближнему своему. Если попытаться отыскать одно слово-ключ для каждого члена семьи Цветаевых, включая и маму, Марию Александровну Мейн, одаренную пианистку, и старшую сестру Валерию, и брата Андрея, и Марину с Асей — то наверное, самым верным было бы слово горение.

Анастасия Ивановна Цветаева, как и ее великая сестра, обладая редким дарованием, полностью и без остатка посвятила свою жизнь служению Слову. Она очень рано начала литературную деятельность и до последнего вздоха не расставалась с пером. Еще в пору своей юности, Ася Цветаева поразила творческую элиту России своими «Королевскими размышлениями», повестью «Дым, дым, дым... », критическими статьями и эссе. Близкими друзьями и ценителями ее редкого дара были Максимилиан Волошин, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Максим Горький. И сама Марина всегда с восторгом и удивлением отмечала Асину проницательность и совершенно особое видение мира.

Пора! Завязаны картонки, в ремни давно затянут плед. Храни Господь твой голос звонкий и мудрый ум в шестнадцать лет!

Однако сегодня приходится признаться, что как яркого и неповторимого писателя, поэта, художника — Анастасию Цветаеву мы еще только-только начинаем для себя открывать. Причин здесь много: от громкой литературной славы сестры до духовной трагедия России: 22 года сталинских лагерей и ссылок с последующим режимным поселением в глубинке. Печальная судьба постигла многие ее рукописи, чудом создаваемые в тяжелейших условиях заключения и почти полной изоляции от мира, так и не дошедших до читателя...

Но, как мне кажется, главная причина трагического недоразумения и почти полного забвения имени этого писателя, заключается в другом. Анастасия Ивановна Цветаева никогда не была, что называется, «со-временной». Удивительный и светлый ее дар заключался, прежде всего, в способности создать, со-творить собственный, другой мир и увлечь в него читателя, с головой... Эта не взрослеющая — невзирая ни на какие обстоятельства и земные законы — девочка-фантазерка, эта русская Алиса из Страны чудес, эта страстно влюбленная в свое ремесло волшебница Ася Цветаева, — никогда не была «реалисткой». И уж тем более — «советской реалисткой». Вот где кроется исток сегодняшнего неведения. Слишком явный, вызывающий отрыв ее духовного уровня и таланта от уровня обычного человеческого восприятия, ее взрывная парадоксальность, тончайший юмор и абсолютная неспособность пойти на малейший компромисс — привели к тому, что Анастасия Ивановна Цветаева шагнула слишком далеко вперед всех литературных экспериментов и подделок «своего времени». Она предпочла быть и всегда оставаться только самой собой.

Те немногие из нас, кто сумел достать, прочесть и обдумать с должным вниманием ее повести и романы, рассказы о животных и воспоминания, — наверняка согласятся со мной, что подобного стиля, подобного языка, чуда последней простоты и ясности, — они не встречали никогда и ни у кого. Ася Цветаева одаривает душу такой волной искренности, радости, любви и чистоты, что становится трудно читать, дышать — от нахлынувших слез благодарности и удивления. Мир кажется прекрасным, насквозь пронизанным солнечным светом, гармоничным и веселым. Все с Асей кажется легко и просто. Она ни в чем не похожа на Марину, кроме, пожалуй, степени искренности и самоотдачи — степени горения.

Впрочем, я не хочу много говорить заранее, Уважаемый Читатель, и предвкушаю Ваше собственное открытие этого уникального феномена русской литературы. А здесь, на страницах журнала, я просто поделюсь с Вами моими личными воспоминаниями о незабываемой Встрече, перевернувшей всю мою жизнь.

* * *

Мы придумали это свадебное путешествие в Москву из-за Марины. Ее имя стало моим первым подарком тебе, помнишь? Космос любви стремительно летел сквозь Маринину бушующую бездну и прекрасно с ней ладил. Два космоса, вдруг встретившись, радостно узнавали друг друга, играли, спорили и сияли. Так весело и жутко бывает наверное, только в детстве, когда неостановимо летишь на качелях в самую синь неба, и лишь свист ветра в ушах да ледяная судорога пальцев напоминают о реальном мире.

И когда ты предложил мне увидеть «твою Москву», я с радостью согласилась: ведь там живет Ася Цветаева, родная сестра Марины! Живет, дышит тем же самым воздухом, напряженно работает — почти легенда. Сестра и ближайший друг одного из моих поэтических кумиров! Это казалось абсолютно невероятным.

Кто хоть немного знаком с поэзией, не может не знать этого пока единственного феномена в истории искусства: чтения сестрами Цветаевыми стихов «в унисон». Какая же степень духовного взаимопонимания, слияния — до полного совпадения малейших ритмических интонаций, резонансного звучания голосов — породила подобное явление? Марина и Ася понимали друг друга без слов, хоть характеры их и резко отличались один от другого. Они вместе росли, одинаково увлекались поэзией и музыкой, вместе рано осиротели, самоотверженно помогая друг другу пережить боль утраты обожаемой матери. Они доверяли друг другу все свои самые сокровенные тайны, мечты и надежды. К ним почти в одно и то же время постучалась первая любовь и материнство — сама жизнь проходила в унисон! В дореволюционной Москве, на всех литературных вечерах и сборищах, сестры Цветаевы были неразлучны, как сиамские близнецы, удивляя и поражая тогдашнюю искушенную публику двойным блеском красоты, одаренности, артистизма. И потом, уже в дальнейшей неумолимо разлучившей их жизни, Марина страшно тосковала по единственно-родной Асиной душе. А если это все так, если существует в природе пример подобного единства, значит... Душа Марины продолжает свою земную жизнь, голосом сестры?

Услышать живой голос Марины — это желание стало наваждением, отрезавшим наши жизни от остального мира.

* * *

Конец марта 1990 года. Москва.

Такси летело тяжело и плавно, фланируя упругостью колес, а вечный город выглядел забавно, как будто сам себя водил за нос.

Да, Москва к нам сегодня почему-то впервые явно недружелюбна. Какая досада, что ей абсолютно нет дела ни до нашего путешествия, ни до чьих бы то ни было грандиозных планов. Ей наплевать, наконец, и на то, что мы устали и замерзли. Все возможные варианты устройства на ночлег почему-то разом провалились, хотя именно об этом и не было особого беспокойства, ведь ехали-то «почти домой», как ты утверждал накануне нашего отъезда. А теперь вот стоишь здесь, на Полянке, у телефонной будки, под проливным ледяным дождем и смотришь на меня так растерянно, что мне впервые становится за тебя неловко. Я опускаю глаза, прячу нос в шарф и усиленно дышу, пытаясь побороть дрожь. У нас даже нет зонта.

На серую промозглую Москву надвигается огромный вечер. Повсюду, насколько хватает взгляда, по полупустым улицам, растекаются ядовито-желтые огни и цветные мерцания реклам. Город откровенно игнорирует все наши детские, наивные фантазии и смешные прожекты. Что же дальше?

Только уже глубокой ночью, после полуторачасового стояния в переполненном автобусе, совершенно измученные, продрогшие уже до степени полного окоченения, — добрались мы, наконец, до маленького подмосковного городка, где помогли наши удостоверения сотрудников союзной Академии наук. Но как же тоскливо было в этом громадном «люксе», с цветным телевизором, по которому шли диковинные перестроечные программы... От нашего настроения, радостного ожидания — давно и следа не осталось. Все выглядело конченным, так и не успев начаться. Ужасно хотелось домой...

Утром 27 марта мне удалось поговорить по телефону с Андреем Борисовичем Трухачевым, сыном Анастасии Ивановны Цветаевой. Разговор состоял почти из одних пауз и отчаянных попыток объяснить всю жизненную необходимость бредового желания увидеть его маму. Казалось, что меня подвесили в безвоздушном пространстве, на тонюсеньком волоске, и он вот-вот оборвется, не выдержав смертельного натяжения.

Нет, я человек абсолютно ей незнакомый... Но поверьте мне, в такой же точно степени и неслучайный... Мы приехали из Сибири... Марина...

— Хорошо, — тихий и сухой голос, на том конце провода, наконец сдается — но поскольку Вы сами доктор, то должны ясно представлять себе все проблемы ее возраста и здоровья. К тому же она до сих пор изнуряет себя профессиональной работой. Нельзя вести долгих разговоров, мучить выяснениями, просьбами... Десяти минут Вам будет достаточно?

Я долго стою в телефонной будке, вцепившись онемелыми пальцами в серенький листочек и изучая записанный номер. Это кажется невероятным. В конце концов, легко проверить... Но кто поймет, насколько это трудно? Смотрю на твою спину, в спортивной куртке цвета хаки, сиротливо притулившуюся снаружи стеклянной двери. И — как будто спрыгнув с невидимого обрыва, кручу железный диск.

...Так как же насчет расхожей фразы о том, что чудес на свете не бывает? Совершенно остолбенев от всего происходящего и ничего еще толком не соображая, кладу трубку на рычаг и замираю, уставившись в пространство слепыми глазами. Первое, что слышу после голоса Анастасии Ивановны, — твои слова:

— Стоп. Запомни этот день и этот час: ты только что говорила с Цветаевой!

27 марта 1990 года, 2 часа дня.

Она тут же решительно начинает свои четкие и подробнейшие объяснения, как к ней добираться. А я, как завороженная, все вслушиваюсь и вслушиваюсь в заветную музыку ее долгожданного голоса. Какой удивительный голос! Звонкий, легко вспархивающий ввысь, в конце фразы. И еще, какой-то по-детски удивленный, трогательный и чистый.

— Так Вы и вправду из Сибири?..

* * *

Один Бог ведает, как мы добрались до этой двери, с приколотой на ней белой лошадкой. Почему лошадка? А-а-а, она же с крыльями! Наверное, это прилетел, изо всех своих крылатых сил стремясь нас опередить, заоблачный Пегас? Или же он всегда здесь обитает? Рядовые объяснения о школьных активистах, помогающих пожилым людям, в такой момент в голову как-то не приходят. Неужели это произошло, и мы уже можем поздравить себя с маленькой победой? Вот она, та-самая-заветная-сказочная дверь, разделяющая — объединяющая? — целые пласты человеческой Истории, разные ее эпохи! Есть над чем призадуматься, даже не поднимая руки для стука. Кстати, рука и не поднимается. Готова ли я к этому мгновению, которое, скорее всего, уже никогда не повторится? Что я смогу сказать Асе Цветаевой? А может, уж лучше сбежать, пока еще не поздно? Инстинктивно ищу поддержки в твоем не менее перепуганном взгляде. Но это абсолютно бессмысленная затея. Как всегда, когда становится невыносимо тяжело, спасаюсь единственным: делаю себе еще хуже. Стучу.

Голгофа предстояния каменной глыбой тает, растворяется, отступает. Заветная дверь распахивается, и в подъездную тьму льется мягкое, уютное свечение. Почему-то я вижу сначала лишь хрупкую кисть руки, протянутой мне навстречу — бликом, в дверном проеме. Подчиняясь безотчетному порыву, неловко прижимаюсь к ней губами. В следующее мгновение Анастасия Ивановна крепко сжимает мою ледяную руку в своих горячих ладонях и... тоже целует? Стою, как вкопанная, над ее склоненной головой, абсолютно ничего не понимая. Розы колют бок — я их стараюсь держать подмышкой, куда ты пристроил мне букет перед своим торопливым побегом на пролет выше от двери с белой крылатой лошадкой.

— Женщинам я возвращаю поцелуи. Проходите! — уже знакомый голос звучит очень тихо, но вполне утвердительно. Я вижу Анастасию Ивановну! Касаюсь ее руки, вбираю в легкие воздух этого единственного на земле места, дома! Хозяйка не дает мне растеряться окончательно.

— Вы такая юная, а уже доктор? — Анастасия Ивановна жестом предлагает пройти в комнату, смотрит внимательно и с неподдельным удивлением. Тут я, наконец, прихожу в себя и протягиваю ей цветы. Видно, как она тронута, изумлена букетом: обнимает розы и опускает в них улыбающееся лицо.

— О, какой небесный аромат!

И пока Хозяйка поглощена цветами, не умея скрыть своего безграничного восторга, у меня появляется минутка, чтобы осмотреться и как-то справиться с волнением. Эта маленькая, худенькая женщина, с грустным и ласковым взглядом, с серебряными, коротко подстриженными волосами — и есть та самая Ася, родная сестра великого поэта Марины Цветаевой?

Как описать ее облик, такой легкий и светлый, что больше всего напоминает лучик солнца, случайно проскользнувший за темную шторку? Кажется, что в ее невесомом теле совершенно отсутствует какая-либо тяжесть. Больше всего Ася похожа на светловолосую, светлоглазую девочку-подростка, откровенно счастливую в эту минуту. Лицо так озарено изнутри, что следы возраста на нем практически не видны. Анастасия Ивановна очарована густой розовой свежестью душистых полубутонов. Губы что-то тихо шепчут, нежно касаясь лепестков. Сколько ослепительной ласки и кроткой радости на ее лице, склоненном над букетом! Где-то сейчас витает ее душа?

Я робко вступаю под гулкие своды легендарного Серебряного века.

Да, здесь явно продолжается то самое время: комната выглядит с первого взгляда темной и заставленной — так много скопилось здесь его реликвий и атрибутов. Большой круглый стол в центре завален до верха рукописями, книгами и журналами. То же самое происходит и с комодом, и со стульями, и с подоконником — налицо размах и накал продолжающегося творческого труда. Шкафы тоже переполнены книгами. Почти половину комнаты занимает старинный рояль, такой огромный и такой изысканно-роскошный, что невозможно смотреть на него без священного трепета. Неужели тот самый? Из Трехпрудного, под которым Марина и Ася любили прятаться от всех, увлеченные очередной игрой? Какая-то женщина склонилась над нотами, что-то тихонько наигрывает — наверное я своим приходом прервала их с Анастасией Ивановной совместную работу. А самое главное здесь, пожалуй, фотографии. Портреты, рисунки, картины — ими буквально увешаны все стены. Старинные рамы, потемневшие от времени лица. Улыбки, всплески глаз, пышные наряды дам и элегантная чопорность кавалеров. Многие лица я узнаю, многие угадываю, а больше всего здесь Марины и ее семьи. Особенно поражает один большой портрет, которого я никогда не видела прежде. Марина выглядит на нем, как русская сказочная царевна, прекрасная, немного печальная.

— Это портрет ее души. Пора безоблачного счастья. Был такой и Сережин — но увы, во время войны пропал... — Анастасия Ивановна вновь лучиком проявляется в полумраке комнаты, останавливается около портрета и тоже долго им любуется. Вдруг я понимаю, что чудо Марининой и Сережиной встречи, чудо их взаимной любви до сих пор наполняет Асину душу и эту комнату до краев. Является, может быть, одним из самых главных здешних сокровищ. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Анастасия Ивановна начинает рассказ о тех далеких днях. Я слышу шум моря — так легко представить себе жаркую сердоликовую лагуну Коктебеля, глядя в ее глаза... А может, и у Марины были такие же — прозрачно-зеленые, совершенно «русалочьи»? И одинаковые голоса, звонкие, чистые, легко реющие в конце фраз. Как отдаленный шум прибоя, улавливаю ритм стихотворения:

Над Феодосией угас навеки этот день весенний, и всюду удлиняет тени прелестный предвечерний час.

Теплыми волнами льется в душу ласка голоса и этого взгляда. Я неторопливо перехожу от портрета к портрету. Оживают легенды, звучат стихи, приоткрываются тайны. Сколько их здесь — лиц, жизней, судеб, загадок? О времени я совершенно забываю. Какое странное, удивительное чувство! Как будто я была здесь уже тысячу раз, и меня здесь так хорошо знают и любят, что не нужно ничего объяснять, а можно, наконец, просто отдохнуть, насладиться счастьем общения с близким и дорогим человеком.

Резкий звонок в дверь возвращает к действительности. Анастасия Ивановна представляет меня полной голубоглазой женщине, своему близкому другу Надежде Ивановне Варакута. Некоторое время мы беседуем о земном, о работе и последних событиях жизни.

— А где же Ваш муж? — испуганно спрашивает вдруг Ася и вопрошающе переводит строгий взгляд от меня к Надежде Ивановне. — Надеюсь, что Вы не оставили его на лестнице?

Я не решаюсь сразу же признаться в таком преступлении. Минуту длится напряженное молчание. Но разве же возможно обмануть всю славу и мудрость Серебряного века? Приходится объявить о твоем добровольном изгнании. Что же тут начинается!.. Ты немедленно вызволен и — совершенно смущенный и растерянный — водружен в самый центр нашего женского кружка. Джентльменское приветствие и поцелуй руки приняты и всемилостиво одобрены. Ты немедленно усажен за рояль, а с музыкой в этой волшебной комнате воцаряется еще более романтичная и дружеская атмосфера. Ощущение давно знакомого, родного и близкого только усиливается.

Анастасия Ивановна просит меня почитать свои стихи и слушает очень внимательно, подперев детским кулачком щеку. Почему-то мне совсем не страшно, хотя от подобной аудитории и чести здесь впервые перед ней выступить — вполне можно и дар речи потерять, согласитесь! Стихи звучат необычно, даже для меня самой, разрастаясь под сводами вечного времени и наполняясь неведомым мне смыслом. Когда я умолкаю, в сумраке и тишине, в этой комнате, наполненной книгами и рукописями, лицами и судьбами — вдруг так явно ощущается присутствие Тайны, всех нас сегодня собравшей вместе и связавшей невидимой нитью Судьбы.

— У Вас, несомненно, есть талант. Надо работать дальше. Скажите, а Вы верите в Бога?

Анастасия Ивановна все так же сидит за своим столом, подпершись детским кулачком. Она одаривает меня лаской русалочьего взгляда, зеленоватым и влажным его свечением. Господи, что такое она говорит! От волнения, смысл сказанного доходит не сразу, а когда доходит... Вот тогда по-настоящему становится страшно. Вместо ответа я машинально достаю из сумочки и протягиваю маленькую шведскую Библию, только вчера купленную на Калининском.

— Я... знаете, последнее время я часто стала об этом задумываться. Несомненно, что существует Нечто — это можно назвать Судьбой, Провидением, Божьим Промыслом. Что-то ведет нас по жизни. Многое происходит и складывается в ней помимо нашей воли. А порой — и вопреки.

Ася благоговейно разглядывает диковинку, листает изящные тонкие странички, вдыхает аромат свежего принта. Надежда Ивановна тоже с большим любопытством ожидает своей очереди подержать миниатюрную Библию в руках.

— А знаете что, Лара, мы Вам подпишем эту Книгу. Правда ведь, Анастасия Ивановна? Вы сегодня в удивительном настроении, получится просто замечательно! Пусть у ребят останется память о нашей встрече, об этом дне.

Надежда Ивановна загорается идеей, подходит ко мне вплотную и взволнованно шепчет:

— Вы себе просто не представляете, она может такое... Если Анастасия Ивановна в духе, как сегодня, это очевидно, она пишет по большому вдохновению, она может сотворить настоящее чудо! Не упустите редчайшей возможности, попросите ее, она Вам не откажет. Ведь вся жизнь может измениться... Тс-с-с!.. Она пишет. Она пишет!

Анастасия Ивановна берется за ручку и задумывается. Надежда Ивановна умиленно умолкает, на цыпочках отходит в уголок и с нескрываемым восхищением и нежностью следит с почтительного отдаления. Ну а я, чтоб не беспокоить Хозяйку, снова начинаю рассматривать фотографии и портреты на стенах, полочках и в шкафах. Поразительно! Вот это Макс, вот это Борис Пастернак. Коктебельская поэтическая команда, Борис Трухачев, Минц... Меня охватывает ощущение такого живого и яркого их здесь присутствия, как будто это вовсе не я смотрю на них, а они разглядывают меня и молчаливо делятся друг с другом впечатлением. Странно... Такие разные лица, но все одинаково значительны, на каждый портрет можно смотреть часами. Что-то неуловимое их всех объединяет и сплачивает в одну большую семью, в таинственное Братство. И вот я, не такой уж и отдаленный их потомок, пытаюсь это неуловимое уловить. Время? Воспитание? Вера? Что — делает такие разные лица одинаково прекрасными и недосягаемыми? По-видимому, это абсолютно другие люди. Не такие, как мы. Целое иное человечество. Ведь им не прививали ненависти к ближнему, не разрушали психику смертельным ядом материализма, не искушали безграничной верой в свои силы. Все они — люди совершенно иной духовной категории. «Люди-реликты». Как секвойи или до ледниковые кедры. Ореол не истребленной злом высокой духовности — лучистой дымкой — одинаково парит над этими лбами, сообщает одинаковую глубину и взволнованную напряженность выражению глаз. Все они вправе так смотреть на меня, я перед ними умолкаю.

Сумрак комнаты вдруг наполняет волшебство звуков. Это моя любимая мелодия «Дождь над площадью Этуаль», на которую так чудно ложатся слова Макса:

В дождь Париж расцветает, словно серая роза...

Ты мужественно продолжаешь свои попытки подружиться с царственно-роскошным монстром. Анастасия Ивановна распрямляется от стола и замирает — вновь эта мгновенная реакция на Красоту, как и со стихами, и розами! Глаза закрыты, кажется вся она обратилась в слух, а от лица льется тихое сияние. Куда опять ускользнула ее душа?

— Нет, вы только посмотрите — шепчет изумленная Надежда Ивновна. — Какое блаженство... Я давно не видела ее такой, правда!

А Ася подходит к роялю, кладет ладони на его поющую перламутровую поверхность, как будто хочет уловить и приласкать каждый звук, собрать их стайку вместе. Она отрешенно всматривается куда-то вдаль и совершенно не умеет скрыть своего волнения. Звучит музыка, а мое сердце почему-то сжимается тревогой. Где, в каких заоблачных высотах парит сейчас Асина ласточка-душа, сделав маленькое и хрупкое тело еще более слабым и беззащитным? Слава и ахиллесова пята творца: взлет. Преданность подъемной силе Прекрасного — безоглядная, почти инстинктивная, всегда — жертвенная. Подвиг, превратившийся в строй души. У всех птиц, как мы знаем, кости особо легкие, заполненные воздухом, хоть и состоят из тех же самых элементов, что и наши. Реальная цена мастерства, любого настоящего искусства: жажда взлета и — безоглядная готовность разбиться.

Музыка по-прежнему хозяйничает в этой комнате, торжественно звучит под сводами Серебряного века. Анастасия Ивановна зачарованно слушает. Неуловимая серебряная Ласточка, хоть бы одним глазочком взглянуть на то сказочное царство, свет которого так ясно отражается сейчас на твоем лице! Там, высоко-высоко, где тебе так легко и радостно, ты паришь совершенно одна. Вот почему сжимается сердце и переполняется необъяснимой тревогой. Хочется тебя как-то защитить, укрыть, подстраховать эти поднебесные сальто.

Я невольно наблюдаю за переливами небесного света на лице и в глазах Аси Цветаевой, а в голове моей лихорадочно проносится хроника ее земной жизни. 22 года лагерей и ссылок. Можно ли назвать преступлением веру в Бога? Значит, 22 года сталинских тюрем и этапов ни за что. Щедро одаренная множеством талантов, европейски образованная, знавшая в совершенстве несколько языков, дочь всемирно известного ученого и подвижника Русской культуры Ивана Владимировича Цветаева и сестра гениального поэта — Анастасия Ивановна, в самом расцвете своих творческих сил и возможностей, была заживо похоронена режимом в снегах Сибири и Дальнего Востока. Оторвана от семьи, маленького сына, друзей, любимой работы — от всего, что было дорого и любимо. Но она не сдается, не впадает в отчаяние. Она помогает заключенным, поддерживает слабого, старается понять все происходящее вокруг, а главное — не прекращает писательского труда. В невероятнейших условиях, на обрывках газет, на махорочных пайках папиросной бумаги — продолжают жить герои ее романов, продолжается творчество и учеба. Анастасия Ивановна увлеченно занимается английским языком, переводит философов и поэтов, сама пишет стихи. Каждый ее день — схватка с нечеловеческим бытом, голодом, болезнями, непониманием, одиночеством. Непосильный физический труд. Стирка тифозного лагерного белья. Жизнь среди уголовников и солдафонов — да разве же обо всем расскажешь? Но в это же самое время зреет литературное мастерство, оттачивается дар Слова. Блеск и остроумие прирожденного рассказчика, острый взгляд художника, философская глубина и ясность христианского мыслителя — рождают такие шедевры, как «Амор», «Моя Сибирь», «Неисчерпаемое», «Рассказы о животных». С каждой страницы — потоками льется свет, радость, любовь к жизни! Пожалуй, подобный феномен в мировой литературе происходил лишь однажды, когда синеглазый крепыш, весельчак и шутник Джек покорял Клондайк и сердца американцев несгибаемой волей к жизни (но то был молодой и здоровый атлет, а не утонченная женщина средних лет, страдающая тяжелой формой ревматизма!) Ни минуты уныния: труд и молитва, творчество и чтение, живопись, жаркое стремление помочь, поделиться последней крошкой с каждым, оказавшимся рядом — человеком или животным. Разве же у Анастасии Ивановны могло оставаться время для уныния или сетования? Подобной роскоши в ее жизни не водилось никогда.

Звучит музыка. Выражение Асиного лица безмятежно. Так что же это за хрупкость и какая же это эфемерность? Явный обман зрения, очередной трюк игруньи-природы. Да в этом ласточкином теле сокрыты такие силы, для которых не положено земных пределов. Хватит и на взлет, и на благополучную посадку — в любых условиях, с любых высот. Я каждой порой души стараюсь впитать в себя тайный восторг ее свободного и радостного полета. «Совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви». И когда вновь окунаюсь в теплую ласку глаз, тревога совершенно исчезает. Слава Богу, хранителю птиц, детей и влюбленных — Ася снова здесь, с нами, в крохотном своем земном гнезде, на Большой Спасской.

Мы давно забыли с тобой о времени и не вспоминаем о рамках приличия. Да и Анастасия Ивановна, похоже, забыла обо всем и с явным удовольствием читает стихи Марины. Тем самым голосом! Как он чист, напряженно-сдержан четким ритмом, но от переполненности душевной — вздрагивает, неостановимо летит вверх. Я не могу выразить в словах, но чтение это так необычно, так трогательно, что у меня перехватывает горло. Чудо встречи длится и длится, множась чудом каждого стихотворения. Мы говорим обо всем: о России и ее будущем, о поэзии и о любви, о детях, кошках, о живописи и музыке. А ведь пару часов назад не были даже и знакомы. Можно ли в это поверить? Хоть когда-нибудь ощущали мы себя так легко и счастливо среди людей, которых видим впервые? Мистика, начавшаяся в телефонной будке, около метро Новокузнецкая, благополучно продолжается.

Опять звонят в дверь. Под сводами Серебряного века новое пополнение: цветаевед Лилит Николаевна Козлова, или просто Лилит. Она же и генетик, и психолог, и альпинистка, и неутомимая путешественница, и потрясающий рассказчик, и, наконец, просто красавица. Лилит справляется у Анастасии Ивановны о ее здоровье, коротко и просто кивает в нашу сторону, как старым знакомым. Раз мы здесь, для полного доверия большего ей, видимо, не требуется. Тут же начинается подробный рассказ о последней поездке в Елабугу. Странно, о Марине мы сегодня говорим мало, но это «мало» совершенно особенное. Она сама говорит с нами, она сама здесь, в этой комнате, пребывает так очевидно, что в любом разговоре сквозит ее позиция. Фразы порой обрываются на полуслове, все замирают и вслушиваются, охваченные одинаковым чувством.

и глубина, где стебли тонут, торжествовала свой закон.

Как будто Марина что-то вдруг возразила, или дополнила, или радостно за нас договорила, воспользовавшись паузой. И это общее — молчаливое и благоговейное — к ней внимание, та подтянутость души, которая возникает под взглядом обожаемого Друга, нас объединяет и сближает. Чувство неизведанной степени доверия ко всем, кого я здесь встретила, наполняют сердце такой нежностью, что постоянно приходится сдерживать слезы. Что это? То ли Анастасия Ивановна знает какой-то особый секрет, умеет так расположить к себе, создать особую атмосферу? То ли со мной самой сегодня что-то происходит? То ли, кто знает, и вправду сама Марина влияет и уже давно всех нас, волею случая здесь сейчас собравшихся, соединила и породнила? Я не знаю. Несомненно лишь одно: ощущение небывалого праздника, события, торжества — не случайно. И, конечно же, во многом благодаря именно Марине!

Анастасия Ивановна... Вот она сидит, совсем близко, в простом своем халатике, с наброшенным на плечи, видавшем виды светлом платочке. В беседе она сдержана, даже выглядит немного отстраненной. А глаза излучают пристальное и ласковое внимание. Она немногословна и предпочитает слушать. Многие считают ее аскеткой, и не без оснований, достаточно взглянуть на окружающую обстановку: книги, рукописи, фотографии, скудная простая мебель — только то, что отвечает принципу насущной потребности (исключение составляет, наверное, рояль, но ведь разве музыка не есть насущнейшая потребность души?) Обратная сторона духовной переполненности: невозможность тратить силы и внимание ни на что сиюминутное, суетное, житейское. Максимальная собранность для дальних перелетов.

Кажется, идет какой-то спокойный, вполне обычный разговор. Ни жарких философских дискуссий, ни деклараций высоких истин, ни обсуждения последних литературных событий и новинок — и в помине нет. Но именно этот простой и тихий разговор почему-то потрясает душу до недр. Анастасия Ивановна любит быть вовлеченной в процесс, а не «водруженной на пьедестал». Она предпочитает ни на что не претендовать, но как можно больше узнать и большим поделиться. Ее скромность и тактичность, совершенно искреннее желание уйти на второй план, дать возможность высказаться другому — поразительны. Какой жалкой затеей кажутся мне сейчас все мои приготовления и продуманные заранее вопросы (как, впрочем, и весь мой продуманный и совершенно нелепый здесь наряд, с перьями, серебром и... люрексом. Боже, какой стыд!) Мы с головой погружены в поток волшебства, радости, удивления — в то, из чего и возникает само желание творить, писать, сочинять. Можно ли было мечтать о подобном? Здесь царит совершенно особенное видение мира, которым Анастасия Ивановна не просто обладает сполна, но и умеет сообщить другим. Взгляд Художника. Взгляд Творца. Трепетно-сосредоточенное любование всем, что тебя окружает. Мы назвали это эффектом стакана киселя, помнишь? В «Моей Сибири» есть эпизод, когда в маленьком деревянном домике, где-то на окраине Кокчетава, автор видит настоящее чудо: луч солнца проходит через стакан киселя и завораживает игрой и переливами лучей и красок... Какая бездна чувств и их оттенков, переживаний, откровений — в ответ закатному отблеску! Мир переполнен красотой. Если, конечно, смотреть на него с любовью, с любованием. Вот и весь секрет Асиного особого видения. Вот он — источник ее неиссякаемых сил и всех завоеваний: любовь! «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

— Все, что Вы просили, Анастасия Ивановна, я принесла — Надежда Ивановна вдруг ласково наклоняется к самому уху Хозяйки. Она с большой осторожностью решается отвлечь ее от беседы с нами и Лилит Николаевной, откровенно тревожась за ее силы. Наверное, титану Духа пришла пора подкрепиться. Анастасия Ивановна кивает и тихонько шепчет в ответ: «И апельсины тоже?» Она легко вспархивает от стола и летит на кухню.

— А вот с апельсинами не получилось. Заходила в несколько магазинов... Сама не пойму, куда они подевались...

Десять с лишним лет прошло уже после того дня, переполненного светом и радостью, но этот единственный момент Асиного огорчения мне вспоминать до сих пор невыносимо. Как она стояла на кухне, почти полностью погрузив серебряную головку в хозяйственную кошелку, никак не веря в то, что апельсинов, действительно, там нет. Она смотрела на Надежду Ивановну так удивленно, а потом так грустно опять заглядывала внутрь, и все никак не могла выпустить кошелку из рук. Весь вид ее говорил только об одном: «Ну вот, я летала, летала — прилетела к вам, а здесь даже и апельсинов сегодня нет! Как же это понимать?» Вполне вероятно, что сама Анастасия Ивановна особенно и не огорчилась и, может быть, подкрепилась чем-то другим, не менее вкусным, после нашего ухода. Но... Дело в том, что сценка эта, на кухне, по-видимому, была предназначена именно для моей совести. Перед самым приходом к Анастасии Ивановне, я и собиралась купить апельсинов! Видела их повсюду — нарядных, огненно-алых — великое множество, как всегда водится в Москве. Пожилой человек, слабое здоровье — как же идти без фруктов? Но ты недоуменно мне возразил: «идем же в гости, а не в больницу... это просто даже неприлично.» И я, стушевавшись от железной мужской логики, не сделала того, что было в той ситуации абсолютно очевидно. Ведь кроме «железной», в жизни существует еще и совершенно иная логика. Что прилично, а что нет — человеческая природа часто совершенно путает. И этой ничем уже и никогда невосполнимой ошибки, я до конца своих дней не забуду. Так и стоит она у меня перед глазами — нет, не «титан Духа», не славная героиня Серебряного века и даже не чудная небесная Ласточка: грустная, худенькая женщина, в видавшем виды фланелевом халатике склонившись над пустой сумкой, перестрадавшая в жизни столько, что маленькое разочарование кажется уже непосильным. О, как я мечтала в тот момент протянуть Асе душистый алый апельсин, чтобы опять вспыхнула в этих глазах детская радость и то особенное умиление, которое я видела в моей жизни только однажды!

Как же важно понять, что каждое мгновение, в которое мы имеем возможность сделать добро, и есть главное достояние человека на земле! И — не просто понять: важно отстоять это свое достояние. Любыми силами. В любых условиях. Вопреки всем логикам и доводам мира.

Все когда-нибудь кончается?

Как трудно уходить из этого дома, из уютного и волшебного Ласточкиного гнезда, куда занесла нас с тобой всемилостивая Судьба и где нам так много довелось узнать и понять! Анастасия Ивановна вручает нам подписанную ею Библию, благословляет и дает последние напутствия:

— Любите друг друга. Берегите детей. Каждый ребенок — главная ваша поэма. Я не могла простить советской власти только двух вещей: изгонять Бога из души человеческой абсолютно бессмысленно. Воспевать подобный абсурд — уже преступно. Слово не может восставать Само на Себя. Это первое. А второе — это отношение к детям. Такого количества беспризорных и голодных детей, как при советской власти, я никогда в России не видела. Под лозунгами о счастливой жизни всегда сидели грязные и продрогшие дети. И эта ложь благополучно продолжается до сего дня.

Тайком от Хозяйки, Надежда Ивановна предлагает мне на прощание посидеть на стуле Анастасии Ивановны. По ее округлившимся глазам и лихорадочному румянцу я понимаю, какая нам оказана честь. Как описать свои ощущения? Наверное, на фоне всех событий и откровений, подобное испытание проходит для меня, скорее всего, не заметно. Но около Анастасии Ивановны абсолютно все кажется особенным, неповторимым. Вот и обыкновенный старенький деревянный стул — вдруг, на твоих глазах, превращается в царственный трон. Или — в капитанский мостик. Или...

Да ведь это же совершенно очевидно! Здесь, в этой крошечной московской квартирке, в укромном и высоком Ласточкином гнезде, покоится — в любви и любовании нежно-сердоликового взгляда — мир Марины! Ее душа. Чудо и Тайна ее жизни, ее неугасимого творчества, ее живого и зовущего вдаль голоса...

Все когда-нибудь кончается?

Для нас, уходящих все дальше и дальше от этого дома, от этой двери, с приколотой на ней белой крылатой лошадкой, все только начинается. Мы уносим с собой бесценный дар Судьбы: благословение руки Анастасии Ивановны Цветаевой. Обжигающе невесомое прикосновение ласточкиного крыла — и поднебесный масштаб ответственности перед ним. Всю его неземную тяжесть. (Скоро начнется наша недолгая, но незабываемая дружба: переписка, звонки, отзывы, поздравления с праздниками, планы и надежды...  «и быть живым, живым — и только, живым — и только, до конца!» 5 сентября 1993, через 3 с половиной года нашего знакомства, небесная Ласточка навсегда оставила свое земное гнездо, на Большой Спасской. Высоких тебе полетов и счастливейших встреч — в золотом поднебесьи!)

Москва!

Улицы и дома притихли, потрясенно смотрят нам вслед. Мы бредем наугад — разве имеют сейчас какое-то значение любые земные ориентиры? Спасибо тебе, святой Город! Храни свой клад, будь достойной его Преемницей! Как ты прекрасна, Москва — вечная, Златоглавая, распахнутая навстречу новому Дню! Белокрылая царица-Лебедь, заглядевшаяся в свое тихое отражение в Москва-реке. Ты вечно прекрасна и вечно жива — чудом Русской сказки, Русского Духа, так ярко запечатленного сестрами Цветаевыми, Мариной и Асей. Каждой из них по-своему, но одинаково талантливо, неповторимо. Стихи в унисон — душа в унисон — жизнь в унисон!

Все продолжается. Спасибо тебе, Москва!

Мы уезжаем. Вместо обновок, апельсинов и «птичьего молока» — надпись на Библии. Живой голос. Вера в чудо.

Москва — Вашингтон, 1990—1999.

Примечания

Журнальная версия к 105-летию со дня рождения А. И. Цветаевой опубликована в журнале «Большой Вашингтон», сентябрь 1999 — январь 2000.

(источник — журнал «Большой Вашингтон», сентябрь 1999—январь 2000
при подготовке был использован текст с сайта «ИнтерЛит»)