Елена Коркина

«Грустная сказка — скучная история»

(Георгий Эфрон)

Я говорил порой Стефану Маллармэ:

«Одни вас хулят, другие третируют. Вы раздражаете, вы кажетесь жалким. Газетный хроникер с легкостью делает из вас всеобщее посмешище, а ваши друзья разводят руками... Но сознаете ли вы, ощущаете ли иное: что в любом французском городе найдется безвестный юноша, готовый во имя ваших стихов и вас самого отдать себя на растерзание?»

Поль Валери. Предисловие к сборнику Ст. Маллармэ 1931 г. (Перевод В. Козового).

Автора писем, составивших эту книгу, уже полвека нет на свете, и хоть он прожил всего 19 лет, и оставил только письма, дневники и начальные наброски собственно-литературной продукции, я полагаю, что мы имеем право говорить об открытии неизвестного писателя.

Георгий Эфрон был сыном Марины Цветаевой, чем и был до сих пор интересен. Поэтому основные факты его жизни хорошо известны по биографиям Цветаевой и здесь мы их лишь кратко напомним.

Он родился 1 февраля 1925 г. в чешском селе Вшеноры близ Праги. Ему не было и года, когда семья переехала в Париж, где прошли его детство и отрочество. 1939 г. круто изменил русло его жизни: вместе с матерью он в июне приезжает в СССР вслед за переселившимися туда двумя годами ранее сестрой и отцом, которые были арестованы на его глазах на болшевской даче в августе и в октябре того же года.

Полтора года скитаний по Москве и Подмосковью по временным жилищам и школам с матерью, теряющей почву под ногами; война, эвакуация, самоубийство матери, и последующее одиночество на два с половиной года остающейся жизни. Публикуемые письма как раз и охватывают период его жизни последних трех лет.

Георгий Эфрон пережил трагедию его породившей и его погубившей семьи с редким достоинством, осмыслил и описал ее с беспримерной проницательностью, тем более удивительной, что сам он находился не в стороне, а был увлекаем той же самой силой семейного рока. Он напрягал силы для самосохранения, для осуществления своего призвания и, наконец, для сопротивления среде. В одном из последних писем он нашел образ, представляющий его взаимодействие со средой обитания — «рододендрон на Аляске». Конечно, он понимал, что в этих условиях чтобы выжить, надо мутировать, инстинкт подсказывал ему преимущества защитного цвета и поведения, и он действовал порой инстинктивно-расчетливо и продлевал срок своей жизни, но столь же инстинктивно и упорно отстаивал он свой вид, род, породу — культурного европейца, сопротивляясь люмпенизации своего внешнего облика, своего языка, своего сознания. Его сил хватило на пятилетнее противостояние слепому террору, последовательно лишившему его родины, родителей, семейной защиты, жилища, куска хлеба, гонявшему его по чужой стране своими эвакуациями и мобилизациями то в Среднюю Азию, то в Трудовую армию, то в штрафной батальон, и наконец втоптавшему его без вести и без следа в белорусскую землю знаменитой трехслойной тактикой наступления, когда два взвода кладут замертво, а третий проходит по их телам.

На таком жизненном фоне началось формирование писателя. Как человек ярко выраженного интеллектуального склада, он культивирует лабораторные жанры — дневники, письма, записи, антологии цитат из прочитанных книг. Рукописный сборничек стихов и прозы Георгия Эфрона 1941—1942 гг. озаглавлен «Проба пера». Темы его письменной продукции, как у всякого начинающего, автобиографические, и в их свободном выборе отсутствие какого-то важного звена порой красноречивее, чем наличие.

Почти полное неупоминание отца в письмах, его отсутствие в воспоминаниях и размышлениях сына, зияет пустым местом, заставляя подозревать в этом неслучайном умалчивании если и не прямую «насмешку горькую обманутого сына над промотавшимся отцом», то чувство по крайней мере однородное. На него указывает и произведение, написанное в июле 1941 г., которое кажется мне настолько авторским, что я привожу его здесь целиком. Эта «сказка», кстати сказать, раскрывает внутренние противоречия между старшим и младшим поколениями временных обитателей болшевской дачи полнее, чем все мемуарные свидетельства, усугубляя эту коллективную трагедию судеб. Итак — Георгий Эфрон.

«Грустная сказка.

В некотором царстве, в некотором государстве жили были король с королевою. И было у них двое сыновей: Иван-королевич и Семен-королевич. Живут-поживают король с королевою, ан глядь, уж и королевичи подросли, большими стали. Что с ними делать, как занять? И выдумали король с королевой такую штуку: позвали они лесную колдунью и, обещав ей богатое вознаграждение, спросили ее: — «Ой ты, гой еси лесная колдунья! Так и сяк, скажи, что нам делать с королевичами? Ведь они большими стали, выросли; настала нора чем-нибудь их занять да вдобавок и женить, а то бьют баклуши и с жиру беся тся...»

Призадумалась колдунья, призадумалась, а потом так ответила: — «Добрые король и королева! Посылайте вы Ивана и Семена-королевичей в ту землю, что за тридевять земель, в дальнее царство, в тридесятое государство. Пусть добудут они там жар-птицу, и принесут живёхонько царю той земли. А у того царя — две дочери, и пойдут они за тех молодцов, что принесут им жар-птицу; так вот и делайте...»

И обрадовались тому король с королевой да наградили колдунью щедро и отпустили с почетом. Позвали они обоих сыновей и сказали им о своем решении: «Так и сяк, мол, поедете вы за тридевять земель, в дальнее царство, в тридесятое государство, добудете жар-птицу и женитесь на царевнах»...

Тут Иван-королевич и Семен-королевич переглянулись. «Чего?», кратко спросил Иван. «Ни черта!», заявил Семен. «Ничего не выйдет», сказали они хором. «То есть. как это... собственно говоря... понимать?..», спросили король с королевой.— «Очень просто», ответили королевичи,— «сейчас всё объясним. Во-первых, мы ни за какой жар-птицей не поедем, так как нам и здесь хороню. Во-вторых, насчет царевен можете не беспокоиться — они нам не нужны; мы вполне удовлетворяемся нашими любовницами. А теперь перейдем к сути дела: ты. папаша, и ты, королева, давно уж нам надоели. Только мешаете жить и деньги тратить. Вот мы и порешили от вас избавиться: подкупили колдунью, чтобы она вам с три короба про жар-птицу наговорила. А ведь нужно же кому-то поехать за этой жар-птицей (между нами, никакой жар-птицы, конечно, и в помине не было: но все-таки. для виду...), иначе в сказках и не происходи). Вот вы и поедете. Собирайтесь.» Тут король с королевой запротестовали: «Но ведь так в сказках не бывает, чтобы королевичи на печи сидели, а король с королевой за жар-птицею гонялись!» Но Семен и Иван стояли в столь явно угрожающей позе, что пришлось повиноваться...

...Местные жители одной деревушки в тридевятом царстве, в тридесятом государстве рассказывают о том, что в округе скитаются старик со старухой, нищие, оборванные; они воруют куриц, говоря, что это жар-птицы, и всё твердят: «Без-зобразз-зие! Не сказка, а ччорт знает что такое!»

Мотивный анализ приведенной сказки излишен, все мотивы — на поверхности. И только слово «грусть» в заглавии несколько затуманивает взгляд читателя, на что писатель, очевидно, и рассчитывал.

==========

Стихотворная продукция Георгия Эфрона вполне безнадежна. В книжечке «Проба пера» около 30-ти стихотворений. Все они редкостно бесцветны, натужны и анти-лиричны по существу. Мне известен только один столь же разительный пример полного отсутствия дара в русских стихах у человека редкостно одаренного, и тоже, кстати, франкофона и европейца. Это — поэт и переводчик, танцор и музыкант — Валентин Парнах. (И такой же, кстати, анти-лирик, эгоцентрик и изгой.) Преобладающее настроение стихов Г. Эфрона — ирония и обличение; исключение составляют несколько стихотворений 1942 г. о Париже— «О городе-друге», «Еще о Париже», «Столица», «Месть за Париж». Эти стихи столь откровенно и столь безоглядно выражают «лучшие чувства» — любви, жалости, оскорбления за унижение любимого — что прямо ошеломляю! доверчивостью прямого выражения чувств вдруг разоружившегося автора.

Но, поскольку говоря о стихах, не привести ни строки было бы странно, вот лучшее (на мой, разумеется, вкус) стихотворение сборничка:

Эскиз кота Грязноватый, Сиповатый, Мерзковатый Кот. Он дерет за рукава, Он ворует со стола, Он — полнейший Идиот — Кот

Оно написано в июле 1941 г. во время недельного пребывания в Песках Коломенских.

==========

В записях, озаглавленных «Ташкентские зарисовки» Георгий Эфрон выступает как бытописатель — наблюдатель и моралист, эти записки — род «физиологических очерков» советской интеллигенции, писательско-академи-ческой среды. Цитаты длинноваты, но они стоят внимания.

«29.VIII.42.

Недавно зашел к одному известному профессору-пушкинисту. Собственно говоря, знаком я не с ним, а с его женой; встречал ее в Наркомпросс, болтаем с ней о политике; она знает мою биографию и немножко воображает, что я — знаток международной политики, что не так уж неверно. Дело под вечер; только что прослушали вечернюю передачу Совинформбюро; сводка плохая; настроение — en consèquence ¹. В комнате — седоволосый и седобородый проф. Ц., его жена — с кротким, чуть-чуть уныло-ироническим выражением лица. Когда-то она была наверное красива; теперь поблекла, но сохранила некое обаяние доброты сердца. Он и она -- типичные дореволюционные интеллигенты, перестроившиеся окончательно на новый лад, но сохранившие прежние привычки, manières de parler ², какие-то повадки прошлого. Кроме того сидят племянник-красноармеец и племянница — сотрудница местной областной газеты. Красноармеец — молодой, чуть застенчивый, улыбающийся человек. Мадмуазель — вспыльчивая брюнетка. Разговор — скользит. Все, кроме красноармейца, настроены оппозиционно. Хотя, вернее, это типично интеллигентская фронда. Особенно кипятится молодая девушка. Она несдержанна на язык и клеймит колхозную систему. «Я была в районе, я видела, я знаю, что это такое...» Они с красноармейцем пикируются; она защищает частную собственность: «изначальное» и т. д. Он — «правоверен». Родственники посмеиваются над ее агрессивностью, но в душе согласны; советуют закрыть окно. Разговор неизбежно переключается на thème dujour ³: второй фронт. Потоки высказываний, предположений, стратегических данных; в общем, все сходятся на том, чтобы клеймить англичан за бездействие, и разделяют убеждение (прежнее) И. С. о «загребании жара чужими руками». Профессор и его жена, племянник и племянница плавают, явно плавают в море относительности; подобные «военно-принципиальные» разговоры неизбежно приводят в тупик. Дело в том, что совсем открыто никто не высказывается, и даже если высказываются, то опять-таки приходят в тупик, к неизбежному выводу: «мы ничего не знаем, всё впереди». Но какого чорта было так долго говорить, обсуждать положение, кипятиться и волноваться, чтобы притти к этому выводу? Мне кажется, что этот пессимистический исход, этот вынужденный фатализм, этот тупик напрашивался сам собой с самого начала; с самого начала можно было произнести этот вывод, не прибегая к длинным рассуждениям. Мне всё это напоминает басню Фенелона о Pyrrhyz. Я это высказываю; все смущены и удивлены. Ясно, что надо было просто поговорить. Вот эта истинная черта русского интеллигента: просто поговорить, хотя знаешь, что из этого ничего не выйдет плодотворного. Иными словами: да мы знаем, что можно было сразу сказать, что мы ничего не знаем и не можем знать, что у нас нет данных, что мы можем только ждать событий, но для чего же мы собрались здесь, о чем говорить? Отчасти они правы, но как это несерьезно! Другое дело салонный французский, блестящий разговор, искупающий свою бессмысленность, бесцельность, бесплодность и бессодержательность своей формой, переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов. Но здесь все говорят искренно, кипятятся — в который раз! — как настоящие дети. (...)».

Самое печальное в приведенном отрывке — его метафизическая, так сказать, мизансцена: четыре человека, образующие родственный круг, и отдельный, тотально отдельный гость. Как на горной вершине сосна. О самозамкнутости чрезвычайной свидетельствует сама идея рационального анализа разговора в семейном кругу. Эта идея и этот анализ доказывают, что автор не понимает главного — иррационального — смысла подобных собраний, заключающегося в обоюдной радости видеть и слышать друг друга, в обмене любовью. Не «выводы» цель разговора, а звучание голосов, интонаций — барышня кипятится, юноша петушится — неважно от чего, важна атмосфера доверия и терпения, в которой купаются четверо участников, и только не причастный к обмену гость анализирует с недоумением содержательную часть беседы, которая на самом деле имеет столь мало значения для всех остальных.

Далее в записи появляются новые герои: «приходят два поэта: Павел А. и Владимир Л.». Вскоре оба гостя занимают всё пространство разговора.

«Как большинство из своих собратьев, когда они соберутся вместе, они начинают говорить о недалеком, довоенном прошлом. У этих двух в воспоминаниях явно перевешивает тоска по выпитому и съеденному. Все они ездили на съезды в республики, где их угощали; сколько выпито и съедено! Мне смешно. А. и Л. рассказывают. главным образом, о Грузии, драках в ресторанах, выпивках, имитируя акцент грузин. Всё это занимательно, ибо Л.— прекрасный рассказчик, а А.-— остроумный человек. но крайне притимивно. Нашли о чем вспоминать! О кафэ и окороках! Ну и источники вдохновения. А ведь это официальные сливки интеллигенции. Все-таки, насколько они ниже западной. А может, они нравы? Ведь действительно, описываемые наслаждения — «бесспорны». Это. конечно, так. Но это очень грубо и примитивно, и то что наслаждения такого сорта перевешивают в их сознании,— показательно и характерно, helas ⁴. Такой «чувственный материализм» хорош и терпим только в гармоническом равновесии с préocuppations ⁵ и увлечениями высшего, даже иррационального порядка. Се sont des poêtes, que diables ⁶, надо быть тоньше! (...)».

Эти наблюдения приводят автора к свойственным ему типологическим выводам.

«Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги — без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя. В случае поражения, что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. (...) Любопытно отношение интеллигенции к англо-саксонским союзникам. С одной стороны все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, «исконной вражде» этих стран по отношению к СССР. Говорят о «загребании жара», «политике nonintervention» ⁷ Гессе, капитализме. С другой стороны наличествует симпатия к этим странам, ибо кто после войны будет «нас» снабжать продовольствием, кто будет помогать восстанавливать промышленность? Никому из них не хочется новых пятилеток. «Одни мы восстановимся только через 50 лет». Все мечтают о «condensed milk ⁸», американском шоколаде, ширпотребе. И не только об этом. Многие фрондеры мечтают о том, что Англия и США сумеют сделать наш строй более гибким и либеральным, будет новый НЭП, увеличится свобода слова и печати и т. д. В интеллигентах борется сознание, что союзники слишком много говорят и слишком мало делают — и желание попользоваться в будущем благами, исходящими от этих же союзников. Из разговоров явствует, что жалеют не о Днепрогэсе и майкопской нефти, а о санаториях в Кисловодске и дачах. Им бы очень хотелось, чгобы союзники разбили немцев, восстановили границы СССР, а потом завалили продуктами, восстановили промышленность и немного смягчили «систему». И когда оказывается, что все-таки союзники не благотворительное учреждение, когда союзники медлят ли, мало бомбят ли, то начинается возмущение, разговоры о предательстве. Это очень любопытно».

На этом оканчиваются «Ташкентские зарисовки», но не аналитические наблюдения автора, дальнейшие образцы которых читатель найдет в публикуемых письмах.

Остается упомянуть о переводческих опытах Георгия Эфрона. Сохранилось начало его перевода романа Ж. Сименона «Преступление моих друзей»; видимо, это была последняя литературная работа Георгия Эфрона — дальше двух первых глав он не успел пойти.

==========

Список любимых книг способен раскрыть человека больше, чем его поступки и слова, всегда обусловленные обстоятельствами, ибо это область свободного выбора, самое личное и неотъемлемое.

В публикуемых письмах Георгия Эфрона читатель остановится перед частоколом названий упоминаемых. разбираемых, перечисляемых книг. Этими колышками он обозначает границы своей территории. Не всем дано туда войти, ибо это территория другой культуры. Одно из редких но откровенности и открытости писем посвящено его мучительной тоске по книге Сартра «Тошнота», это воистину тоска по родине. И может быть поэтому на фоне трагедии всех членов его семьи эта судьба кажется особенно трагичной.

Последнее утешение человека на земле (или последняя безутешность) -- проститься с тем, кого любил. Николай Степанович, чеховский профессор из «Скучной истории». alter ego нашего героя (согласно его прямому признанию в письме сестре), простился со своей воспитанницей в харьковской гостинице. «...Мне хочется спросить: «Значит. на похоронах у меня не будешь?» Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей... Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется. Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!»

Когда пытаешься себе представить, кому бы мог адресовать эти прощальные слова июльским днем 1944 г. Георгий Эфрон, вспоминается томик Маллармэ в его вещевом мешке. Да, наверное, только ему.

Примечания

1. в соответствии (франц.) — Ред.

2. способы выражения (франц.) — Ред.

3. вопрос дня (франц.) — Ред.

4. увы (франц.) — Ред.

5. заботами (франц.) — Ред.

6. Они же поэты, черт возьми (франц.) Рсч).

7. невмешательства (франц.) — Ред.

8. сгущеном молоке (англ.) — Ред.

(источник — Г. Эфрон «Письма»,
Калининград М.О., «Музей М. И. Цветаевой в Болшеве», «Луч-1», 1995)