История вербовки Эфрона, равно как и отчет о тех деяниях, которые он совершил по заданию советской разведки, — все это достояние пока что засекреченных архивов. Зато в одном из официальных документов, тоже тщательно укрытых, указана дата, которая поможет вести правильный отсчет. В постановлении на арест Клепинина говорится: «...В 1933 году Клепинин-Львов Н. А. был привлечен к работе органов НКВД в качестве секретного сотрудника...» Скорее всего, именно в том же году был «привлечен» и его друг С. Я. Эфрон. Так что, видимо, можно с относительной точностью судить о том, с какого времени началась трагическая двойная жизнь, наложившая свою неизгладимую печать на судьбу Цветаевой, а значит, и на ее поэзию.
Изрешеченный пулями труп советского резидента-«изменника» Игнатия Порецкого (он же Людвиг, он же Рейсс), найденный возле Лозанны 4 сентября 1937 г., побудил швейцарские власти начать расследование. Дело разбирал женевский суд — он обратился к французским властям с просьбой о содействии в розыске убийц. Полиция произвела обыск в том самом доме № 12 на улице Бюси, где помещался Союз возвращения на родину, и установила, что эта организация находится на содержании и под покровительством советских властей. Нити следствия привели к Эфрону, чете Клепининых и еще к бывшему шоферу такси Вадиму Кондратьеву, чья роль в убийстве Рейсса была, очевидно, особенно активной, хотя непосредственным исполнителем был, как полагают, наемный убийца из Монако Ролан Франсуа Росси (он же Абиат). Для того, однако, чтобы обеспечить успех его выстрелов, понадобилось включить в операцию достаточно много людей.
Когда французская полиция окончательно вышла на след «искомых товарищей», их на Западе уже не было: провал группы привел к необходимости задействовать механизм спасения — «честно выполнившие свой долг», но не преуспевшие в конспирации, агенты были вынуждены срочно искать убежище на родине, куда они так страстно стремились. Впрочем, Нина Николаевна и ее сын Дмитрий выехали вполне открыто — для воссоединения семьи, как выразились бы сегодня. Здесь, в Москве, их уже ждали Николай Андреевич и Сергей Яковлевич и еще Аля — Ариадна, дочь М. Цветаевой и С. Эфрона: она приехала в Москву раньше других. Шел 1937 год!.. Марина Ивановна и Мур вернулись лишь через два года.
Все они или погибли, или прошли через ГУЛАГ — это, в общем-то, хорошо известно. Но именно — «в общем». Что конкретно случилось с самыми близкими Цветаевой людьми, какие конкретно обвинения были им предъявлены, кто и как оказался втянутым в жуткую мясорубку — все это не одно десятилетие оставалось окутанным мрачной тайной. Постепенно тайна начинает приоткрываться, и сегодня уже можно ответить на некоторые вопросы, поставленные автором воспоминаний.
Ариадна Сергеевна Эфрон была арестована первой 27 августа 1939 года — постановление о ее аресте и возбуждении дела утверждено на самом. самом верху: оно снабжено подписями Берии и тогдашнего начальника следственной части НКВД СССР Кобулова. Следствие вела женщина-монстр: безграмотная и всемогущая Софья Матвеевна Оршацкая (в некоторых документах ее фамилия начинается с буквы «А»). Свидетельства ее беспримерного садизма содержатся в воспоминаниях многих жертв, так что можно себе представить, через какие муки Ариадне Сергеевне пришлось пройти. Ее обвинили в связи с французской разведкой, по «заданию» которой она и получила въездную советскую визу в конце 1936 года. Заниматься «шпионажем» ей помогали аккредитованные в Москве французские журналисты Шарль Стебер и Жан Трен, а также ее отец С. Я. Эфрон, тоже давний французский «шпион».
Вот такой нехитрый сценарий был придуман — с уточнением: задача Ариадны Сергеевны состояла в том, чтобы «информировать французскую разведку о работе военных (!) объектов СССР и об антисоветских настроениях среди выдающихся работников советского искусства и других представителей интеллигенции».
Вырвать пыткой и шантажом «признание» не составило труда. Дело содержавшейся во внутренней лубянской тюрьме арестантки было передано особому совещанию при НКВД СССР, которое 2 июля 1940 г. осудило ее к 8 годам лагерей. Для тех, кто хоть немного знаком с «судебной» практикой того времени, очевидно: такой приговор означал, что против осуждаемой нет ничего, кроме указания свыше — «посадить»!
Отец Ариадны Сергеевны и его друзья к тому времени дожидались своей участие все — в той же, внутренней, а С. Я. Эфрон, арестованный в сентябре 1939 г., на два месяца раньше Клепининых, — в самой кошмарной, Лефортовской тюрьме (перевод в эту тюрьму означал разрешение на применение пыток). Против них готовилось дело похлеще. Для сочинения лихо закрученного сюжета были мобилизованы мощные силы энкаведистов, имена которых встречаются в десятках политических дел. Поскольку все это имеет непосредственное отношение к судьбе великого поэта, где важна каждая подробность, надо, наверно, назвать для истории полностью имена этих садистов и фальсификаторов: Николай Михайлович Кузьминов, Алексей Иванович Иванов, Николай Александрович Прохоров, Николай Васильевич Копылов, Василий Максимович Блинов, Алексей Калинович Шкурин и Матвей Моисеевич Поташник. Добавим к ним еще двоих, чьи подписи стоят на так называемом обвинительном заключении: заместитель главного военного прокурора Афанасьев и начальник следственной части ГУГБ НКВД СССР Эсаулов.
Что же сочинила эта доблестная команда?
Отметим прежде всего, что через всю «следственную» документацию красной нитью проходит один непреложный факт: все привлеченные по делу являлись секретными сотрудниками НКВД. Но одна существенная деталь: оказывается, не их завербовали, а они сами «с целью проникновения в СССР установили деловую связь с органами НКВД, находившимися в Париже, (органы, находившиеся в Париже, — какая неожиданная и точная обмолвка! — А. В.), одновременно работали на французскую разведку и ставили последнюю в известность о характере получаемых ими заданий от НКВД, затем спровоцировали якобы (!) свой провал на советской работе и приехали в Советский Союз».
Вся эта чушь свидетельствует не только об убогости фантазии малограмотных авторов энкаведистских сюжетов, . но еще и о том, что установочные данные — - во что бы то ни стало устранить слишком много знавших участников скандально известных «мокрых» операций — были даны на самом верху. Замах был большой: «евразийцев» белыми нитками связали с Пятаковым (он работал в советском торгпредстве в Париже), с Сокольниковым (был послом в Лондоне). Н. А. Клепинина — сразу с французской, бельгийской, германской, американской и английской разведками, Нину Николаевну — с гестапо, всех вместе — с известным писателем Романом Гулем (он тоже обозван агентом гестапо), а Эфрону — тому приписали уж совсем кошмарное . преступление: через «представителя английской разведки» Бернарда Перса и американской — какого-то Гедди он «оказывал содействие... против установления дружественных отношений с Германией». Не будем цепляться к грамматике, суть важнее. Наступил 1940-й. С. Я. Эфрона и его друзей забрали осенью 39-го. Как раз шли медовые месяцы сталинско-гитлеровского альянса.
Всех, повязанных общим «делом», заставили доносить друг на друга. Тут же, кстати, красноречивая подробность — из показаний Э. Э. Литауэр: «О связи (Клепининых и Эфрона.— А. В.) с органами НКВД знали все, с кем они в той или иной степени были знакомы». Столь демонстративное, вызывающее пренебрежение конспирацией (его отмечают буквально все, и отнюдь не только в показаниях из-под палки) свидетельствует не о наивности доморощенных «шпионов», а о той свободе, с которой НКВД, ничего и никого не боясь, вершил свой операции на Западе.
Едва арестованным объявили об окончании следствия, некоторые из них предприняли отчаянную попытку отказаться от выбитых у них показаний. Некоторые — но не С. Я. Эфрон: он покорно ждал конца.
Конвейер работал безостановочно, но ожидающих «суда» было слишком много. Судьи не поспевали. Очередь наших героев подошла лишь 6 июля 1941 года. О том, что уже две недели идет война, они не знали. Члены военной коллегии Верховного суда СССР Буканов, Чепцов и Успенский, приступившие к рассмотрению дела, не сочли нужным поставить их об этом в известность и спокойно вменили им, как ни в чем не бывало, попытку помешать Советскому Союзу установить дружественные отношения с гитлеровской Германией.
Суду были преданы С, Я. Эфрон, Клепинины, Э. Э. Литауэр, князь Павел Николаевич Толстой (видимо, все же граф, но в документе написано «князь») и бывший (в 16-летнем возрасте) подпоручик белой армии, а перед арестом прораб Калужского водоканала Н. В. Афанасов.
И Толстой, и Афанасов категорически отвергли все обвинения, С. Я. Эфрон и Н. Н. Клепинина подтвердили лишь то, что ни для кого не было тайной, — свое участие в «евразийской» организации, никакого отношения к шпионству не имевшей. И лишь Литауэр и Клепинин не нашли в себе сил бороться за свою жизнь. Кто бросит в них камень? Кто бы и как бы себя на процессе ни вел, исход был одним и тем же; всех шестерых приговорили к расстрелу.
Много позже, в пятидесятые» когда началась пора реабилитации, родственникам выдали справки о датах смерти осужденных — «от болезни во время отбытия наказания». Все они ложны. Н. А. Клепинин был казнен 28 июля 1941 г., С. Я. Эфрон — 16 октября того же года. Эта последняя дата особенно впечатляет: многие знают, конечно, что это был за панический день в прифронтовой Москве. Часть обитателей тюрем успели срочно эвакуировать, других — сталь же срочно — уничтожить.
Одиссея Дмитрия Сеземана между тем продолжалась. Ему пришлось, как пишет он сам, и «пухнуть от голода в Ивдельлаге», и слушать лекции профессора С. И. Радцига в легендарном ИФЛИ, и воевать на фронте, и служить редактором в разных московских изданиях, пока он снова не обосновался — в 1976 году — на парижской окраине, где и пребывал до сих пор.
Куда драматичней сложилась судьба А. С. Эфрон. Отбыв срок заключения в августе 1947 г. и поселившись в Рязани, она снова была там арестована 22 февраля 1949 г. и обвинена вторично в том же самом, за что ее уже осудили и наказали. На этот раз она решительно- отрицала весь приписанный ей вздор, но Особое совещание вновь приговорило «французскую шпионку» — на этот раз к «пожизненному поселению в отдаленных областях Советского Союза». Местом поселения был выбран прославленный Туруханск — тем прославленный, что некогда там пребывал и ссыльный товарищ Сталин.
Сразу же после смерти этого товарища Ариадна Сергеевна стала бороться и за свое освобождение, и за реабилитацию отца. Проверка в Москве растянулась на два года. В очередном заявлении на имя Генерального прокурора СССР от 20 ноября 1954 г. А С. Эфрон писала: «...мой отец, Эфрон Сергей Яковлевич, был долгие годы работником советской разведки за границей, в частности (!— А. В), во Франции». Это к вопросу о том, кто и чего знал или не знал...
Лишь 19 февраля 1955 г. военная коллегия Верховного суда СССР полностью реабилитировала А. С. Эфрон, на что она откликнулась таким письмом (от 10 апреля того же года): «Приношу свою глубокую благодарность Военной прокуратуре и Военной коллегии Верховного суда, разбиравших мое дело, желаю им счастья и успехов в их благородном труде, заверяю их в том, что весь остаток своей жизни буду стараться оправдать оказанное мне доверие. Спасибо Советскому правосудию. А. Эфрон».
Однако реабилитация С. Я. Эфрона и Клепининых все оттягивалась (она состоялась лишь в сентябре 1956 г.). Обеспокоенная Ариадна Сергеевна поспешила представить дополнительные аргументы. В ее новом обращении к военной прокуратуре говорится: «Я разыскала здесь, в Москве, нашу старую знакомую... Елизавету Алексеевну Хенкину, адрес ее: Котельническая набережная, высотный дом, корпус «В», кв. 78... В свое время она сама принимала участие в нашей (!) работе за границей... так же как ее сын Кирилл Викторович... Е. А. Хенкина знала Шпигельгляса, хорошо помнит, кем и как проводилось задание, данное Шпигельглясом группе, руководимой (!) моим отцом, как и по чьей вине произошел провал этого дела».
Тут уже, кажется, можно говорить не столько о том, кто знал, а кто сам участвовал... Михаил Шпигельгляс, в ту пору заместитель начальника иностранного отдела НКВД, а затем, — после уничтожения его шефа А. Слуцкого и до своего уничтожения — исполнявший обязанности начальника этого отдела. О Шпигельглясе, «низкорослом, коренастом блондине с глазами навыкате», как описывает его один мемуарист, существует на Западе довольно большая литература. Широко известно, что именно он и был руководителем операции по убийству Игнатия Рейсса. Круг замкнулся.
Но продолжим цитату из заявления А. С. Эфрон: «Второй человек, знавший моего отца приблизительно с 1924 г., а может быть и ранее, это Вера Александровна Трайл, также принимавшая большое и активное участие в наше? граничной работе... Сейчас она находится в Англии...»
К судьбе В. А. Трайл я надеюсь вернуться. Дочь министра Временного правительства А. И. Гучкова, она вышла замуж за видного музыкального и общественного деятеля П. П. Сувчинского, который вместе с князем Светополк-Мирским был в руководстве «евразийского» движения. Благодаря своему второму мужу, шотландскому лингвисту Роберту Трайлу, погибшему в Испании она получила британское подданство, которое спасло ей жизнь, когда она оказалась в фашистском концлагере. Но до этого Вера Трайл успела съездить в Москву (в 1937 году!) и благополучно оттуда уехать. В одном из недавно найденных ее писем есть такие строки (их приводит Д. В. Сеземан в непубликуемой здесь части своих воспоминаний): «В свое время Ежов обожал меня. У него было мелкое, но изящное личико, как у иконы или статуэтки, с доброй улыбкой, честным и открытым взглядом, темными глазами... И он спас мне жизнь".
Заявление А. С. Эфрон, отрывки из которого приведены выше, замыкают и этот круг. Если верно (а это видимо, верно), что в группу, руководимую ее отцом, входила и любимица Ежова, то можно себе представить, сколь масштабными и всеохватными были их дела. В. А. Трайл скончалась в Англии всего пять лет назад. За ее гробом шли три или четыре человека, в том числе дочь Светланы Аллилуевой — внучка Сталина.
Наконец, еще одна важная цитата — из заключения военной прокуратуры от 11 июня 1956 г., где ставится вопрос о реабилитации всех шести казненных. Отметив, что Эфрон и Клепинины, "находясь во Франции, проделали большую работу в пользу Советского Союза прокуроры уточняют: «Бывший работник НКВД СССР Лудин, знавший Эфрона-Андреева и Клепининых-Львовых по закордонной работе, показал, что во время их ареста в ИНО (иностранном отделе — А. В.) НКВД никаких данных о принадлежности их к агентуре иностранных разведок не было». Не было! Никаких! Сочиняли заведомую — даже для самих себя — липу...
Может возникнуть естественный вопрос: почему, рассказывая все эти кровавые тайны Лубянки, мы забыли о Марине Цветаевой? Нет, не мы забыли о ней — «забыли» те, кто стряпал эти дела. Самое, на мой взгляд, примечательное: в них нигде ни разу ни единым словом она не упоминается Ни в каком контексте. Упомянуты — так или иначе — дяди, братья, сестры, племянники, свояченицы, шурины всех обвиняемых, а вот о том, что у главного из них есть жена, у дочери, — мать, — об этом ни слова. Обет молчания. Табу... Случайностью это быть, конечно, не может. Дано указание: поэта не трогать. Пусть, живет... Очередная сталинская гуманность. Он ведь был — сколько про то написано! — покровителем муз...
Чем, это кончилось, мы знаем. 31 августа 1941 года, за полтора месяца до казни Эфрона, петля оборвала жизнь Марины Цветаевой. Но ни ведомство Лаврентия Берии, ни Система Иосифа Сталина тут, конечно же, не при чем. Они, напротив, ее «спасали». Сама на себя наложила руки. Никто не заставлял.
(источник — "Литературная газета» №47 21.11.90 г.,
автор статьи - Аркадий Ваххххх (неразборчиво).)