Из воспоминаний о К. Д. Бальмонте
Помню вечер на парижской квартире Марины Цветаевой. Мы сидели вдвоем, в сумерки, и говорили о поэзии. Была сырая осень, в квартире еще не топили, Цветаева зябко куталась в оренбургский платок.
Говорили о Блоке («Он был нездешний. Он пришел с того света»), о Брюсове, о Бальмонте.
— Бальмонт был не русский, — сказала Цветаева.
— Как? А его совершенно пушкинское: «Есть русской природе усталая нежность»?
— Да. Хорошо. Но это — исключение. Бальмонт русской поэзии — заморский гость. Мне всегда казалось, что он говорит и пишет на каком-то иностраном языке. На каком — не знаю. На бальмонтовском.
Из воспоминаний о А. М. Ремизове
Крайнее парижское утро. Звонок у дверей. Кто бы это мог быть, в 7 часов?
Встаю с постели, открываю. Почтальон протягивает «пневматичку». В конверте листок, разрисованный Ремизовым:
«День Св. Африкана, четверг 26 марта. Готовлюсь переплыть Ла-Манш: съел 5 фунтов мяса и 40 яиц».
Что на это скажешь? Ремизов всю жизнь любил нотифицировать, вечно что-нибудь придумывал. Иногда присылал мне для «Календаря писателя» материал о несуществующих поэтах и книгоиздательствах: А вдруг напечатают? Иногда печатали. Пришла однажды невинная заметка: «Переехавшая на постоянное жительство в Париж поэтесса Марина Цветаева становится во главе ежемесячного журнала «Щипцы». Журнал будет посвящен главным образом печатанью стихов, но в первом номере появится новая повесть Ф. Степуна «Утопленник».
На следующий день — яростное письмо от Марины Цветаевой, — письмо это до сих пор хранится у меня: никакого журнала «Щипцы» она издавать не собирается, Степун повести «Утопленник» не написал, — все это зловредная шутка, игра с ее именем.
Пришлось ехать к Цветаевой с извинениями. Жила она очень далеко, почти за городом. Сидела в сумерки на диване, много курила, смотрела в окно: туман, темные заводские корпуса, фабричные трубы... Она была совсем молода: шапка золотистых, вьющихся волос, зеленые русалочьи глаза и платье, — должно быть, подобранное к глазам, тоже зеленое, только тоном темнее. На Ремизова не сердилась, отошла. Говорила о том, что в современную Россию не вернется — никогда. И вернулась: для того, чтобы повеситься на водосточной трубе.
На прощанье сказала:
— Знаете, что я больше всего люблю в Париже? Старух. На нашей улице есть удивительные старуха, в теплых, вязаных пелеринах. Хорошие, древние старухи.
Рукопожатие ее было крепкое, почти мужское. Засмеялась:
— Это меня Макс Волошин научил, так крепка руку пожимать. Я до Макса подавала руку как-то безразлично — механически, сбоку... Он сказал: «Почему Вы руку подаете так, словно подбрасываете мертвого младенца?» Я возмутилась. Он сказал, что нужно прижимать ладонь к ладони, крепко, потому что ладонь — жизнь. Вы знали Макса. Вот Вам привет от него — рукопожатие...
(источник — А. Седых «Далекие, близкие» ,
М., «Моск. рабочий» 1995 г.)