Ю. П. Клюкин

«Марина Цветаева и Геликон»

В основу новеллы (или «рассказа в письмах», по словам А. С. Эфрон) «Девять писем с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным» легла непродолжительная переписка Марины Цветаевой лета 1922 года с Абрамом Григорьевичем Вишняком. А. Г. Вишняк был редактором и управляющим делами небольшого книгоиздательства «Геликон», которое образовалось в 1918 году в Москве, а в сентябре 1921 года возобновило свою деятельность в Берлине. По имени издательства в писательской среде А. Г. Вишняка называли Геликоном.

* * *

А. Г. Вишняк родился в Киеве в 1895 году. Его отец, Григорий Владимирович Вишняк, держал в городе шелкопрядильную фабрику. Образование А. Г. Вишняк получал в Московском университете, занимаясь филологией. Хорошо знал литературу, немецкий язык. Женился на Вере Лазаревне Аркин, родившейся в Нью-Йорке в 1896—98? году в семье состоятельных родителей-петербуржан. Она изучала химию, биологию, хорошо рисовала, свободно говорила по-французски. В Москве 11 июня 1917 года у четы Вишняков появляется сын, которого назвали Евгением.¹ В 1918 году А. Г. Вишняк становится редактором издательства «Геликон».

По воспоминаниям сына Вишняка, Евгения Абрамовича, семья покинула Россию в 1919—20 году. Проехав Турцию, Италию, Францию, Вишняки оказались в Лондоне, где у Веры Лазаревны был кое-какой капиталец. Из Англии семейство переезжает в Берлин, скорее всего, летом 1921 года, т.к. уже в сентябре А. Г. Вишняк оповещает издательские круги Берлина о возобновлении деятельности «Геликона».

* * *

В начале двадцатых годов Берлин становится литературно-издательским центром эмиграции из Советской России. Как отмечал Г. Струве, «условия послевоенной инфляции и относительной дешевизны в Германии создали в Берлине благоприятную атмосферу для издательского предпринимательства. Сыграло тут роль и то, что тогда как во Франции и вообще в Западной Европе советское правительство не было еще признано и советские люди не имели туда доступа, в Германию с концом гражданской войны в России, введением Нэпа и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской Республикой потянулись и советские люди. Возник целый ряд издательских предприятий, которые, печатая книги в Германии, готовы были обслуживать и советский и эмигрантский рынок и печатать авторов, проживающих как внутри, так и вне России». (Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press, 1984, 2-ое изд. испр. и доп., с. 24—25.)

Некоторые издательства, в том числе и «Геликон», проставляли на титульных листах своих книг: «Москва—Берлин».

Еще в Москве издававшиеся «Геликоном» книги привлекли внимание критики высококачественным полиграфическим и художественным исполнением. Эту репутацию издательство старалось сохранить и в Берлине, тем более, что часть тиража свободно поступала в Россию. «Книги "Геликона", — писало Литературное приложение к «Накануне», — заставляют нас вспомнить о лучших временах расцвета русского издательского дела (1912—1915 гг.)». (№ 34, 7 января 1923 г., с. 10.)

Среди книг, изданных «Геликоном» за свои два с небольшим года берлинского существования, особого упоминания заслуживают произведения А. Белого («Записки чудака», «Путевые заметки»), Б. Пастернака («Темы и варьяции»), И. Эренбурга (первое издание «Хулио Хуренито», «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Ветер», «Тринадцать трубок»), А. Ремизова, А. Толстого, Н. Крандиевской, Л. Лисицкого, М. Цветаевой и других. «Геликоном» издавались, кроме того, «Бюллетени Дома Искусств в Берлине» (1922) и журнал «Эпопея» под редакцией А. Белого (вышло всего четыре номера). Журнал напечатал, в частности, цикл «Отрок», посвященный Геликону, и статью «Световой ливень» Цветаевой (№ 2, 1922). Всего «Геликон» выпустил около пятидесяти книг.

* * *

М. И. Цветаева впервые услышала об А. Г. Вишняке, скорее всего, от И. Г. Эренбурга, дружившего с издателем и сотрудничавшего с ним: по рекомендации Эренбурга «Геликон» выпустил в начале 1922 года книжку стихов Цветаевой «Разлука». дабы помочь ей собрать денег на поездку к мужу, который находился в Праге.

Личное знакомство с А. Г. Вишняком состоялось буквально на другой день по приезде Цветаевой в Берлин 15 мая 1922 года. Эренбург пригласил его отобедать в «Прагер пансионе», где квартировали Эренбурги, предоставившие комнату Цветаевой. (АЭ, с. 246, 248.) С этого времени у Цветаевой завязались с Геликоном дружеские отношения. Она часто приходила в контору издательства на Бамбергерштрассе, 7, неизменно с дочерью Алей, иногда читала сотрудникам остроумные записи из Алиного дневника. (Е. Каннак. Воспоминания о Геликоне. Русская мысль, Париж, 1974, 17 января.)

Вот эта геликоновская редакция, увиденная глазами девятилетней, не по годам наблюдательной Али: «Контора его — для него — весь мир. Стол, который стоит у окна с толстым стеклом и на котором разложены все издания Геликона — чужих изданий на своем столе он не терпит; три шкафа с книгами; над ними — китайский божок. За стеной, в маленькой комнатке, стучат на машинках сквозная барышня-секретарь и иногда молодой человек разбойного вида — сам себя печатающий Эренбург.

Посещают Геликона самые разнообразные личности: какой-то старый господин с часами на обрывке собачьей цепи (золотая цепочка продана!), худые унылые вдовы писателей, приходящие в надежде на то, что Геликон будет выдавать им пособие за мужей; судорожно пляшущие на стуле литераторы, надеющиеся облагодетельствовать Геликона переводом своей же книги на испанский язык... Все, что никому понадобиться не может, приходит (на двух ногах) и притаскивается (в портфелях) к Геликону, он старается никого не обидеть, но все ругаются, что он мало платит». (АЭ, с. 124.)

А. Г. Вишняк восхищался стихами Цветаевой. Он с энтузиазмом взялся за издание еще одного сборника ее стихов «Ремесло», предложил ей перевести повесть Г. Гейне «Флорентийские ночи», сделать книгу прозы из ее дневниковых зарисовок московской жизни 1917—1919 г.г.

Однажды Вишняк расказал Цветаевой об увлечении жены, которую он обожал, другим, поделился с ней своими переживаниями. Цветаевой показалось, что она нужна человеку, и она протянула руки навстречу. Возникшее взаимное притяжение перешло в почти ежевечерние долгие прогулки с чтением стихов, беседами, признаниями. Полетели цветаевские письма, писанные ночами после встреч, полились стихи, обращенные к другу. Первое стихотворение «Есть час на те слова...» помечено 11 июня, последнее — «Леты слепотекущий всхлип...»—31 июля 1922 года. Цикл «Отрок» августа 1921 года, который Цветаева дала в июньский номер «Эпопеи», был перепосвящен Геликону (изначальная дедикация относилась к молодому поэту Э. Миндлину).

Неизбывная потребность Цветаевой горячо увлекаться людьми была в природе ее характера. «М<арина> — человек страстей», — писал Максимилиану Волошину в 1923—24 году муж М. И. Цветаевой Сергей Яковлевич Эфрон. «Гораздо в большей степени, чем раньше — до моего отъезда (имеется в виду отъезд Эфрона в январе 1918 года в Ростов, где формировалась Добровольческая армия генерала Корнилова — Сост.). Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее всегда, все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М<арина> предается ураганному же отчаянию. Состояние, при к<отором> появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, — любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние.

И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания к<отор>ой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламя. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше.

Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. Когда я приехал встретить М<арину> в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М<арине> я дать ничего не могу. Несколько дней до моего прибытия печь была растоплена не мной. На недолгое время. И потом все закрутилось снова и снова<...>». (Печатается по копии из архива составителя. См. также Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. Париж: Синтаксис, 1988, с. 316; Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1997, с.374.)

В начале ее отношений с Вишняком Цветаева поглощена им, и вообще ей по душе местная атмосфера, хотя круг ее друзей в немецкой столице был небольшим. «Я в Берлине надолго, — писала она Борису Пастернаку 29 июня 1922 года, — хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь. Здесь ни с кем не дружу, кроме Эренбургов, Белого и моего издателя Геликона <...>. Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной) — Безымянность — просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете». (СС—6, с. 224—225.)

Но очень скоро Цветаева почувствовала разнородность их с Вишняком мироощущений и, стало быть, обреченность их отношений. Интересна в этой связи дневниковая запись дочери Али, в которой отражены, надо думать, не столько наблюдения ее самой, сколько размышления вслух матери, поверявшей дочери свои переживания: «Геликон всегда разрываем на две части — бытом и душой. Быт — это та гирька, которая держит его на земле и без которой, ему кажется, он бы сразу оторвался ввысь, как Андрей Белый. На самом деле он может и не разрываться — души у него мало, так как ему нужен покой, отдых, сон, уют, а этого как раз душа и не дает.

Когда Марина заходит в его контору, она — как та Душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека до себя, не опускаясь к нему. В Марининой дружбе нет баюканья и вталкиванья в люльку. Она выталкивает из люльки даже ребенка, с которым говорит, причем божественно уверена, что баюкает его — а от таких баюканий может и не поздоровиться. Марина с Геликоном говорит, как Титан, и она ему непонятна, как жителю Востока — Северный полюс, и так же заманчива. От ее слов он чувствует, что посреди его бытовых и тяжелых дел есть просвет и что-то не повседневное. Я видала, что он к Марине тянется, как к солнцу, всем своим помятым стебельком. А между тем солнце далеко, потому что Маринино существо — это сдержанность и сжатые зубы, а сам он гибкий и мягкий, как росток горошка». (АЭ, с. 126.)

Кризис в отношениях с Вишняком наступает в первых числах июля. Хотя Цветаева продолжала дорожить дружбой с Вишняком, ей с ним не хватало воздуха. Размолвка была, наверное, ускорена и другими событиями. 26—27 июня Цветаева получает письмо Б. Пастернака, пришедшего в восторг от ее «Верст». Пастернаковский отзыв глубоко взволновал ее, и она сразу поняла, что так воспринимать ее слово может только человек родной одухотворенности. С этой поры завязался многолетний творческий и человеческий диалог двух поэтов.

На это же время приходится и сближение Цветаевой с Андреем Белым — этим «пленным духом», томившемся, как и она сама, в своей земной оболочке. Белый переживал тяжелый период в своей жизни и пришел к Цветаевой в уверенности, что она поймет, поддержит. И он не ошибся. Через год Цветаева напишет критику А. Бахраху о встречах с Белым: «Б<ориса> Н<иколаевича> нежно люблю... Он одинокое существо. В быту он еще беспомощнее меня, совсем безумен. Когда я с ним, я чувствую себя — собакой, а его — слепцом! <...> Лучшие мои воспоминания в Берлине о нем». (Письмо от 20 июля 1923 года, СС—6, с. 570.)

Высокое общение с Белым еще раз напомнило ей, что она рождена Психеей. И она пишет Вишняку 9 июля: «Жить — это кроить и неустанно кривить и неустанно гнуться и уступать <...>. Разве я — могу кроить и рассчитывать. Нет, это жизнь за меня старается. Я могу — да — рваться (как ребенок: к тебе) — разрываться, но дальше!.. Все исхищрения, все лоскутья (урезки!) — как не завести рук за спину?

Разве нужно — в таком осуществлении — такой ценой?

Друг, должно быть небо — и для любви». (См. наст. том, с. 121—122.)

В одной из своих дневниковых записей 1932 года М. И. Цветаева объясняет: «Почему люди (мужчины) меня не любили.

П.ч. не любила людей.

П.ч. не любила мужчин.

П.ч. я не мужчин любила, а души.

Не людей, а вокруг, над, под.

П.ч. я слишком много давала.

Слишком мало требовала.

Ничего не требовала.

Слишком многого (всего) ждала — и не для себя.

Слишком терпеливо ждала (когда не шли).

Никогда не защищалась.

Всегда прощала. Всё прощала, кроме хулы на Духа Свята, т. е. — Эренбургу не простила хулы на героя,² Геликону — (непонимания, глухости и слепости на) Врубеля и Бетховена — и т. д. — и т. д.

Всё прощала — лично, ничего — надлично.

Всё прощала — пока лично, всё прощала — пока мне (но где кончаюсь — я??) но поняв, осознав кого, что во мне обижают и унижают, уже не прощала ничего, вся бралась (изымалась) обратно из рук.

Потому (боялись), что боялись «связаться».

П.ч. так попросту «связаться» — нельзя.

«Развязаться» — нельзя.

(NB! Впрочем, одолевали и это!)

П.ч. у меня — имя (а это в цене).

Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего — моего бесстрашия —

— и —

самое простое:

— просто не нравилась. «Как женщина». Т. е. мало нравилась, п.ч. этой женщины было — мало. А если нравилась, то бесконечно-меньше первой встречной, к<отор>уто любили бесконечно-больше.

И — пра`вы. <...>

Мужчины ищут «страсти», т. е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) — или красоты — или кокетства — или той самой «теплоты» или (для жены) «чистоты» (той самой).

Не той страсти, не той красоты, не той игры, не той чистоты, во мне имеющихся.

Есть всё, но мое. единоличное, в моей транскрипции и — поэтому — неузнаваемое.

Ибо штампа всего этого ищут, общих мест». (СТ, с. 494—495.)

В довершение несоизмеримости душ ее и Вишняка выясняется и чужесть жизненных позиций других людей, которых на первых порах в Берлине она причислила к своим близким друзьям.

31 июля Цветаева, разочарованная и опустошенная, уезжает с дочерью в Прагу. Некоторое время спустя, уже в Чехии, она будет с содроганием вспоминать берлинские два месяца. «Вы думаете, — пишет Цветаева Б. Пастернаку 10 февраля 1923 года, — что я по причинам «горьким и стеснительным» живу вне Берлина? Да Берлин меня сплошь обокрал, я уехала нищая, с распиленными хрящами и растянутыми жилами. Люди пера — проказа!» (СС—6, с. 232.)

Более подробно о причинах спешного отъезда из Берлина Цветаева рассказала днем раньше, 9 февраля, в письме писателю Роману Гулю: «Летом 1922г. (прошлого!) я дружила с Э<ренбур>гом и Геликоном. Ценности (человеческие) неравные, но Г<елико>на я любила, как кошку. Э<ренбур>г уехал на море. Г<елико>н остался. И вот, в один прекрасный день, в отчаянии рассказывает мне, что Э<ренбур>г отбил у него жену. (Жена тоже была на море). Так вечер за вечером — исповеди (он к жене ездил и с ней переписывался), исповедь и мольбы всё держать в тайне. — Приезжает Э<ренбур>г, читает мне стихи «Звериное тепло», ко мне ласков, о своей любви ни слова! Я молчу. — Попеременные встречи с Э<ренбур>гом и Г<елико>ном. Узнаю от Г<елико>на, что Э<ренбур>г продает ему книгу стихов «Звериное тепло». Просит совета. — Возмущенная, запрещаю издавать. С Э<ренбур>гом чувствую себя смутно: душа горит сказать ему начистоту, но, связанная просьбой Г<елико>на и его, Э<ренбур>га молчанием — молчу. (Кстати, Э<рен-бур>г уезжал на` море с голово`й-увлеченной мной. Были сказаны БОЛЬШИЕ слова, похожие на большие чувства. Кстати, неравнодушен ко мне был и Г<елико>н).

Так длилось (Э<ренбур>г вскоре уехал) — исповеди Г<ели-ко>на, мои ободрения, утешения: книги не издавайте, жены силой не отнимайте, пули в лоб не пускайте, — книга сама издастся, жена сама вернется, — а лоб уцелеет. — Он был влюблен в свою жену и в отчаянии.

Уезжаю, Через месяц — письмо от Э<ренбур>га, с обвинением в предательстве: какая-то записка от меня к Г<елико>ну о нем, Э<ренбур>ге, найденная женой Г<елико>на в кармане последнего. (Я почувствовала себя в помойке.)

Ответила Э<ренбур>гу в открытую: я не предатель, низости во мне нет, тайну Г<елико>на я хранила, п.ч. ему обещала, кроме того: продавать книгу стихов, написанных к чужой жене — ее мужу, который тебя и которого ты ненавидишь — низость. А молчала я, п.ч. дала слово.

Э<ренбур>г не ответил и дружба кончилась: кончилась и с Г<елико>ном, к<отор>ый после моего отъезда вел себя со мной, как хам: на деловые письма не отвечал, рукописей не слал и т. д. — «Тепло», конечно, издал.

Так, не гоняясь ни за одним, потеряла обоих.<...> К любови Э<ренбур>га (жене Г<елико>на) с первой секунды чувствовала физическое (неодолимое!) отвращение: живая плоть! Воображаю, как она меня ненавидела за: живую душу\

— Все это, Гуль, МЕЖДУ НАМИ». (СС—6, с. 518—519.)

В день отъезда Цветаевой с дочерью из Берлина 31 июля А. Г. Вишняк пришел проводить их. Он был по обыкновению любезен, давая понять, что готов и дальше поддерживать с Цветаевой дружеские отношения, тем более, что их связывали издательские дела. Цветаева же лишь передала ему сухое письмецо, в котором, по-видимому, просила вернуть ей ее письма и книги, а также не задерживать корректуру «Ремесла».

Но Вишняк долго не давал о себе знать, хотя Цветаева дважды писала ему по делам. (Письмо Л. Е. Чириковой от 7 октября 1922 г., ПЧ, с. 11.) Она по-своему расценивала это молчание. В письме к художнице Л. Е. Чириковой (жившей тогда в Берлине) она просит ее зайти в контору «Геликона»: «Будьте моим спасательным кругом: пойдите с этим письмом к Абраму Григорьевичу Вишняку, передайте ему его в руки, настойте, чтобы прочел при Вас и добейтесь ответа.

(Письмо прочтите!)

Адр<ес> его: Bambergerstr<asse>, 7, угловой дом с Pragerstr<asse>, на окне огромная вывеска — Геликон — сразу в глаза бросается.

Бывает он в из<дательст>ве, по моему, около 12 1/2 дня, а потом вечером, от 5^тидо б^ти. — Так, по крайней мере, бывал раньше.

К сожалению забыла № его телеф<она>, а то можно было бы позвонить, чтобы не ходить даром. Но лучше, чтобы какой-н<и>б<удь> мужчина позвонил, если Вы назовете себя, он <...> сразу свяжет со мной.

Письма ни за что в из<дательст>ве не оставляйте: важно, чтобы оно было передано ему в руки. <...>

Все это очень конспирационно, когда-нибудь, при встрече, объясню.

Будьте милы, но тверды. Можете, между прочим, вскользь бросить, что может-быть скоро сама буду в Берлине (не собираюсь, — исключительно на предмет устрашения!) — но что не наверное — и что рукописи убедительно прошу переслать. <...>

Обставить можно очень изящно: — «М. И. знает, как Вы заняты и боится, что за другими делами опять не удосужитесь ей ответить...» и т. д.

Опишите всю встречу подробно! <...>

Между его трогательными проводами тогда — помните? — и теперешним поведением (упорное молчание на деловые письма) не лежит ничего. Я, по крайней мере, не оповещена. — Догадываюсь. — Это жест страуса,³ прячущего голову — и главное ОТ МЕНЯ, к<отор>ая от высокомерия так — всегда — всё — наперед прощает!» (Письмо от 16 октября 1922 г., ПЧ, с. 12—13.)

Это письмо было передано по назначению, и А. Г. Вишняк ответил на него. Он прислал книги, принадлежавшие Цветаевой, корректуру «Ремесла», спросил, над чем она работает, проявил интерес к дальнейшему сотрудничеству.

«Бесконечное спасибо за всё, — писала Цветаева Л. Е. Чириковой 3-го ноября, — вчера прибыли первые геликоновы грехи: книжки Ахматовой — и покаянное письмо. (Письмо А. Г. Вишняка от 29 октября 1922 г., см. наст. том, с. 123—125, — Сост.)

Глубоко убеждена, что я в этом покаянии не при чем, — Вы были тем жезлом Аарона (?), благодаря коему эта сомнительная скала выпустила сомнительную слезу.

— В общем: крокодил, а впрочем — черт с ним!

Вы мне очень помогли, у меня теперь на руках мои прежние стихи, к<отор>ые всем нравятся». (ПЧ, с. 13.)

Цветаева быстро отослала в Берлин корректуру, откликнулась и на просьбу Вишняка дать стихи для «Эпопеи», но Вишняк опять, как ей казалось, медлил с ответом. Она начала опасаться, что «Геликон» прогорит и сорвется обещанный выход «Ремесла», ожидавшийся в конце ноября. «Очень беспокоюсь о своем «Ремесле», — писала она Р. Гулю 12 декабря того же года, — Геликон молчит как гроб: не прогорел ли? Посылала ему стихи для «Эпопеи» — то же молчание». (СС—6, с. 516.) Показательна реакция Цветаевой в том же письме, по-видимому, на совет Гуля предложить какому-нибудь издательству ее новые стихи: «Берлинских стихов сейчас печатать не буду: тошно! Это еще не переборотая слабость во мне: отвращение к стихам в связи с лицами (никогда не чувствами, ибо чувства — я!) — их вызвавшими». Этими стихами (без упоминания адресата) откроется последний прижизненный сборник Цветаевой «После России», который выйдет в 1928 году. (См. наст. том, с. 79—104, — Сост.) А 24 января 1923 года Цветаева сообщает Л. Е. Чириковой: «С Геликоном — опять война». (ПЧ, с. 15.)

В глуши чешской деревни, где всей своей тяжестью на плечи Цветаевой навалился неблагодарный да к тому же неустойчивый быт, Берлин неожиданно померещился неким райским уголком. «Ах, как мне было хорошо в Б<ерлине>, — восклицала Цветаева в письме к Л. Е. Чириковой, — как я там себя чувствовала человеком и как я здесь хуже последней собаки: у нее, пока лает, есть право на конуру и сознание конуры. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они». (Письмо от 27 апреля 1923 г., ПЧ, с. 18.)

О Вишняке Цветаева не могла вспоминать без горечи. «Я тогда дружила с Геликоном, — писала она Б. Пастернаку 10 февраля 1923 года, — влюбленным (пожимаю плечами) в мои стихи. Это было черное бархатное ничтожество, умилительное, сплошь на Ш (Господи, ведь кот по-французски — Chat! Только сейчас поняла!) Ну, вот. Посвятить мимо его кошачьего замшевого носа «Ремесло» другому, да еще полубогу (каковым Вас, скромно и во всеуслышание, считаю) — у меня сердце сжималось! «Слабость на-аша... Глупость на-аша»... (Песенка. Вспомните напев!) И, скрепя сердце, не проставила. Так и оставила пустой лист.

(Геликон, конечно, через неделю после моего отъезда, меня предал и продал: как кот: коты на могилах не умирают!)». (СС—6, с. 231.)

Однако Цветаева умела обуздывать свои антипатии, когда речь шла о судьбе ее вещей. Решив сделать книгу из своих дневниковых записей пореволюционного времени, она вспомнила о горячем интересе А. Г. Вишняка к их изданию. «Готовлю к апрелю книгу прозы (записей), — обращается она в письме к Р. Гулю 9 февраля 1923 года. — Вроде духовного (местами бытового) дневника. Г<елико>н, читавший в записных книгах, когда- то рвал ее у меня из рук. Необходимо подготовить почву, — кто возьмет? Если увидитесь с Г<елико>ном — оброните несколько слов, не выдавая тайны. Мне ему предлагать — немыслимо. Думаю кончить ее к 20-ым числам апреля. Если бы нашелся верный издатель, приехала бы в начале мая в Берлин. Словом, пустите слух. Книга, думаю, не плохая». (СС—6, с. 520.)

Р. Гуль, судя по всему, переговорил с Вишняком о цветаевском замысле, поскольку вскоре она получила от последнего телеграмму. Этой новостью она делится с Гулем 17 февраля 1923 года: «Отправляю одновременно письмо к Геликону: получила от него покаянную телеграмму (сравнимо только с объяснениями в любви по телефону!) — и по свойственному мне мужскому великодушию и женской низости — пожалела, т. е. спросила в упор 1) хочет ли он еще эту книгу 2) сколько — применительно к кронам — заплатит за лист 3) когда издаст. Предупредила, что есть возможность другого издателя и что не настаиваю ни на чем, кроме быстрого ответа». (СС—6, с. 521—522.)

Ответ А. Г. Вишняка вызвал бурную реакцию Цветаевой, которую ничуть не смягчил присланный с тем же письмом пробный экземпляр долгожданного «Ремесла». «Геликон ответил, — сообщает она все тому же Р. Гулю, — условия великолепные... но: вне политики. Ответила в свою очередь. Москва 1917г.—1919г. — что я, в люльке качалась? Мне было 24—26 л<ет>, у меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими руками я рубила (и записывала!), этими ногами я с утра до вечера ходила по рынкам и по заставам, — куда только не носили!

ПОЛИТИКИ в книге нет: есть страстная правда: пристрастная правда холода, голода, гнева, Года! У меня младшая девочка умерла с голоду в приюте — это тоже «политика» (приют большевистский).

Ах, Геликон и Ко! Эстеты! Ручек не желающие замарать! Пишу ему окончательно, прошу: отпустите душу на покаяние! Пишу, что жалею, что не он издаст, но что калечить книги не могу <...>

Если увидитесь с Геликоном — спросите: берет ли. Боюсь, что опять сто лет протянет с ответом. Если не возьмет — Манфреду.⁴ Геликон давал 1 1/2 фунта, — жаль, — но что делать! Если Геликон не берет, сговаривайтесь с Манфредом». (Письмо от 5—6 марта 1923 г., СС—6, с. 523.)

Перед такой неуступчивостью Вишняк, видно, решил отказаться от издания книги. По какой-то причине он опасался сказать Цветаевой об этом прямо, что возмущало ее: «Мутит меня и Геликон (наглец!), — объясняла она Р. Гулю некоторую аритмию в своей работе над рукописью, — не отвечая, берет или нет. Но все-таки, конечно, переборю и примусь <...>». (Письмо от 11 марта 1923 г., СС—6, с. 525.) Ее вдобавок сердило то, что Вишняк не слал авторские экземпляры «Ремесла», о чем она его специально просила и которые хотела подарить друзьям. Свой единственный экземпляр сборника она отослала с дарственной надписью Пастернаку 9 марта в Берлин. В конце марта она все же получает от Геликона несколько книжек «Ремесла», но ни слова о публикации «Земных примет» (так Цветаева предполагала назвать задуманную книгу).

Долгое молчание Геликона наводит ее на мысль, что он, быть может, уехал насовсем в Россию. Она спрашивает об этом Р. Гуля в письме от 27 мая. Однако, по-видимому, в начале июня из Берлина пришло в Мокропсы какое-то известие от Вишняка, о частичном содержании которого можно судить по письму Цветаевой критику А. Бахраху 9 июня: «<...> Живя стихами с — да с тех пор как родилась! — только этим летом узнала от своего издателя Геликона, что такое хорей и что такое дахтиль <...>». (СС—6, с. 558.)

В переписке с А. Бахрахом того лета Цветаева вновь и вновь возвращается к прошлогоднему Берлину, как бы выговаривая боль все еще саднившей берлинской раны. «Я больше года не была в Берлине, последние воспоминания плачевные (если бы я умела плакать?) — я в неопределенной ссоре с Э<ренбург>ом и в определенной приязни с его женой, кроме того меня не выносит жена Геликона (все это — между нами) <...>». (Письмо от 14—15 июля 1923 г., СС—6, с. 567.)

«Жизненно он, — писала она критику об Эренбурге в другом письме, — ничего не простил мне — там, где как раз нужно было бы простить! Он требовал (теперь вспомнила!) каких-то противоестественных сложностей, в которых бы я плыла как в реке: много людей, всё в молчании, всё на глазах, перекрестные любови (ни одной настоящей!) — всё в «Prager-Diele»⁵, все шуточно... Я вырвалась из Берлина, как из тяжелого сна». (Письмо от 20 июля 1923 г, СС—6, с. 569.)

«Все эти деления на тело и дух, — продолжала Цветаева в третьем письме, — жестокая анатомия на живом, выборниче-ство, эстетство, бездушие. О, упомянутые Prager-Diele этим цвели, — как и знакомая Вам «Prager-Diele». Здесь — сплошной расчет. Совместительство, как закон, трагедия, прикрытая шуткой, оскорбления под видом «откровений». — Я просто устранилась, как устраняюсь всегда при заявлении: «то-то и то-то я в Ваших стихах принимаю, того-то и того-то — нет». Это — деление живого, насилие, оскорбление, я не могу, чтобы во мне выбирали, посему: изымаю себя из употребления вовсе, иду в мои миры, вернее вершу свой мир, заочный, где я хозяин!» (Второе письмо от 25 июля 1923 г., СС—6, с. 578.)

Перспектива издания «Земных примет» была малоутешительной. Не очень обнадеживающе шли переговоры и с «Манфредом», а при такой неизвестности Цветаевой трудно было заставить себя довести работу до конца.

Одно время ей показалось, что надо самой ехать в Берлин, чтобы устроить рукописи. Она начинает даже изыскивать деньги на дорогу и обращается за помощью к жене известного писателя и мецената М. С. Цетлиной: «Мне очень тяжело просить именно Вас, которую все просят, но мой берлинский издатель Геликон зачах и издох, в Праге же я не цвету». (Письмо от 11 августа 1923 г., СС—6, с. 553.) Это «зачах и издох» — лишь предчувствие, так как год спустя она спрашивает Р.Гуля: «Что Геликон? (Из<дательст>во). Что другие берлинские?» (Письмо от 11 августа 1924 г., СС—6, с. 540.)

Поездка в Берлин не состоялась. Вскоре Цветаевой становится ясно, что «Земные приметы» пока не издать, и она откладывает работу до лучших времен. Исчезает из ее переписки и след А. Г. Вишняка. Последняя «невстреча» с ним в новогоднюю ночь с 1925 на 1926 год описана в «Девяти письмах...».

* * *

Период процветания русского книгопечатания в Германии был недолгим: экономические условия деятельности издательств стали резко осложняться и в конце 1923 — начале 1924 гг. настолько ухудшились, что издательства стали одно за другим закрываться. Главной причиной был, конечно, быстро прогрессировавший экономический кризис в стране. Но и запрет на ввоз в Россию заграничных изданий нанес тяжелый удар по издательствам. Не оказался исключением и «Геликон», державшийся во многом благодаря финансовой поддержке доктора медицины Ю. Б. Штейнберга, владельца завода под Фрейбургом⁶. (Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин 1921—1923. Paris: YMCA-Press, 1983, с. 159.)

В начале 1924 издательство было вынуждено свернуть свою деятельность. «Кончился «Геликон», — писала из Берлина писательница и переводчица Н. И. Петровская 15 мая 1924 г., — Буквально зарос травой «забвения» его закрытый подъезд. Окна с опущенными ставнями, — как глаза с бельмами. И Вишняк обедает два раза в месяц <...>». (Письма Н. И. Петровской к О. И. Ресневич-Синьорелли. «Минувшее», Atheneum, Париж, 1989, № 8, с.128.)

В 1925 году А. Г. Вишняк перебирается с женой в Париж, отправив сына к бабушке в Бельгию. Вскоре по переезде во Францию Абрам Григорьевич возобновляет свою издательскую деятельность. Он занялся редактированием альбомов-монографий о художниках французских авторов, проспектов художественных выставок. Его фамилия стоит на альбомах о Руо, Чирико, Кислинге, Дерэне, Цадкине, Анненкове, Сюрваже, Браке. В начале 30-х годов А. Г. Вишняк открывает свою «Типографию Вишняка». Беллетристики или стихов он больше не издавал, кроме одного исключения — в 1933 году он напечатал в своей типографии под прежней маркой «Геликон» два романа И. Эренбурга: «Испания» и «Москва слезам не верит».

А. Г. Вишняк сторонился русской эмиграции в Париже, считая ее в большинстве своем враждебной его мироощущению. Его имя совершенно не фигурирует в русской эмигрантской периодике того времени. С некоторыми писателями, правда, он по-прежнему дружил — в последние годы перед войной гостями его дома бывали Г. Адамович, В. Ходасевич, Е. Замятин. Но о каких-либо отношениях с Цветаевой в течение всех этих парижских лет свидетельств нет, если не считать того эпизода 1925 года.

Находясь в оккупированном Париже, Вишняки недооценили нависшую над ними опасность. Абрам Григорьевич мог спасти себя, если бы уехал из Франции по поддельным документам, как тогда делали многие. У Веры Лазаревны же была возможность легального выезда, так как она родилась в Америке и могла получить американское гражданство. Но Вишняки не сделали ни того, ни другого. Они наивно полагали, что если будут строго выполнять предписания оккупационных властей, с ними ничего не случится...

А. Г. Вишняка арестовали 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на СССР, и угнали в лагерь на границе с Чехословакией работать на соляных копях. Он погиб в лагере от силикоза легких в 1943 году. Жену его гитлеровцы забрали в июле 1942 года, и она тоже погибла.

1998

Примечания

1. Это о нем говорится в воспоминаниях А. С. Эфрон: «Должна сказать, что, прочтя в моем дневничке эту — и еще некоторые — характеристики «взрослых» (см. цитируемую ниже запись Али о Геликоне — Сост.), Марина призадумалась, найдя их, для девочки неполных десяти лет, чересчур проницательными и к тому же фамильярными, без надлежащего соблюдения дистанции между младшим возрастам и старшим: призадумавшись же — немедленно водворила меня в детство, поручив заботам весьма необаятельной гувернантки, пасшей четырехлетнего сына Геликона, Женю. И стали мы с Женей пастись целыми днями в берлинских скверах и парках, а тетради мои покорно запестрели зарисовками Геликона-младшего, мальчика как мальчика » (АЭ, с. 126.)

2. По-видимому, имеется в виду Николай Гумилев. Подробнее см. СТ, прим. 891, с. 615—616, — Сост.

3. к<отор>ый напакостил! (Сноска М. И. Цветаевой)

4. Русское издательство в Берлине — Сост.

5. Берлинское кафе на Прагерплац, излюбленное место общения русских литераторов — Сост.

6. Юрии Борисович Штейнберг был двоюродным братом (по матери) и ровесникам мецената и поэта М. О. Цетлина — Сост.

Условные сокращения

АЭ — Эфрон А. О Марине Цветаевой. М.: Советский писатель, 1989.

БП-90 — Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1990, (серия Библиотека поэта).

П-1926 — Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева: Письма 1926 года. М.: Книга, 1990.

ПТ — Цветаева М. Письма к А. Тесковой. С-Пб.: Внешторгиздат, 1991.

ПЧ — Цветаева М. Письма к Л. Е. Чириковой-Шнитниковой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, Изограф, 1997.

СС — Цветаева М. Собр. соч.: в 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1995, с указанием номера тома.

СТ — Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997.

В угловых скобках помещаются конъектуры, ремарки составителя, указание на пропуск цитируемого текста.

(источник — М. Цветаева «Девять писем с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным, — и Послесловием»,
М., «Дом-музей Марины Цветаевой», 1999 г.)