Памяти Марины Цветаевой Серый скучный дом в Медоне,
серый старый дом в Медоне,
дом в четыре этажа
у чужого гаража.
Тусклый, плоский, как доска,
ни просвета, ни мазка,
серый дом из кирпича,
как потухшая свеча,
вся в подтеках стеарина.
Вот ты где жила, Марина...
Серый скучный дом в Медоне.
Ни цветочка на балконе.
Ни ульгбки за окном.
Мертвый дом, остывший дом.
Нет ни кошек, ни собак...
Дом, как брошенный бивак.
В нем давно уже по-русски
не смеются и не плачут,
от детей нужду не прячут,
не тоскуют и не дышат,
до зари в тетрадь не пишут.
Дом стоит, прямой и узкий,
замолчавший по-французски.
Он стоит у поворота,
затворив свои ворота,
у чужого гаража,
днем и ночью ворожа,
память сердца вороша...
Вороши не вороши,
ворожи не ворожи, —
все крутые виражи,
все пустые миражи,
все чужие гаражи...
Серый скучный дом в Медоне,
он стоит, как на ладони.
Пусть увидит целый мир,
до чего он наг и сир,
как он выглядит убого,
как манит с его порога
уходящая дорога.
Триста метров до вокзала.
Так бы вот узлы связала...
Что ты, право, как спешишь?
Не в Париж ведь?
Не в Париж.
Что ж ты мечешься, Марина?
Не видала ты Берлина?
Или снова хочешь в Прагу?
Лучше я костьми полягу.
Не поеду я туда,
в те чужие города.
Я хочу скорей обратно —
на Трехпрудный, на Гранатный,
на Плющиху, на Арбат...
Я хочу скорей назад!
В путь! Быстрей! Как от погони...
Серый старый дом в Медоне.
Он глядит вослед упрямо.
Впереди темнеет Кама,
Кама, камень, комары...
Городок бежит с горы.
А до Камы от Медона
все бездомно и бездонно.
Ни неволя, ни свобода.
В горле ком стоит два года.
Нет ни адреса, ни крова.
Нет ни голоса, ни слова.
Нет ни дочери, ни мужа.
Только ужас, только стужа.
Да сирены первый вой,
да война над головой.
Только сын остался с мамой.
Деревянный дом над Камой.
Кто виновен? В чем виновен?
Путь неровен, час неровен...
Темный дом из толстых бревен.
А вокруг ведет Россия
хороводы золотые.
Рощицы ее босые...
Берега ее крутые...
Та, что доченьку растила,
дочку за руку водила,
дочь на волю отпустила...
Чем ты ей не угодила?
Что из дома уходила?
Что в чужих краях гостила?
Что себя не находила?
Нет! Она давно простила.
Уж она бы поняла бы,
кто тут прав, кто виноват,
кабы дали время, кабы
в деревнях не выли бабы
на составы — на закат,
А сейчас, когда пылают
степь и море, близь и даль,
вся Россия отступает,
до тебя ль ей?
До тебя ль?!
И безмолвным уговором
за елабужским забором,
на околице войны,
ты забыта без вины.
Матушка, Россия, Русь...
Дико. Холодно. Боюсь!
Господи, да что же это?
Отступает в август лето.
То ли будет? Подожди.
Как припустятся дожди.
Поплывет, раскиснет глина...
Как же ты тогда, Марина?
А потом зима настанет,
на полгода Кама встанет.
Ни проехать, ни пройти.
Ни тропинки, ни пути.
Только вьюга да пурга.
И ни друга, ни врага.
Лишь снега, снега, снега,
как хозяйская перина...
И не выйти со двора...
Как же ты тогда, Марина?
Ничего. Видать, пора.
Замесила больно круто,
Как ни примешься — неловко.
Все.
Последняя минута.
И последняя уловка.
И пеньковая веревка.
<1967 г.>
(источник — «Посвящается Марине Цветаевой»,
М.,1991 г.)