Мария Загребельная

«Кальвинизм в поэзии Марины Цветаевой»

«Я не хочу умереть. Я хочу не быть».

(из записной книжки Марины Цветаевой, 5 сентября 1940 г.)

В диалоге с Соломоном Волковым Иосиф Бродский в очередной раз называет Марину Цветаеву кальвинисткой, «прежде всего имея в виду ее синтаксическую беспрецедентность, позволяющую — скорей, заставляющую ее в стихе договаривать все до самого конца. Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. Кальвинист — это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного Суда — как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего. В этом смысле второго такого поэта в России нет».

Вообще кальвинизм — одно из протестантских вероучений, возникшее в Швейцарии в XVI веке в ходе Реформации. Его основателем был Ж. Кальвин (1509—1564). В основе этого вероучения лежит идея об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность мира. Согласно этой идеи Бог еще до сотворения мира предопределил одних людей к спасению, других — к погибели, одних — к раю, других, к аду, и этот приговор абсолютно неизменен. По законам кальвинизма, человек, вместо того, чтобы превратиться в убежденного фаталиста, должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это своей жизнью и деятельностью.

Перечитывая цветаевские стихи и останавливаясь на отдельных моментах, я не могла не отметить «кальвинистские проблески», а порой и целые мотивы, на которые ранее внимание обращать не приходилось. Бросается не просто в глаза — а в душу — ее умопомрачительная искренность, с которой она признается в своих слабостях.

Ранняя поэзия Цветаевой щедро наполнена мыслями о ее греховности. Позже в своем творчестве она совершает суд над собой, над своими чувствами, поступками, над всей прожитой жизнью, анализируя, подводя как бы итог, устав быть.

Одно из первых стихотворений во многих ее сборниках — «Идешь, на меня похожий...» подготавливает нас к противоречивости поэта:

Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя.

«...аплодировать не в те минуты, что ее соседи, глядеть одной на опустившийся занавес, уходить во время действия из зрительного зала и плакать в темном пустом коридоре...» — добавил бы Илья Эренбург.

Перелистываешь страницы ее книги — и просто сыпятся «греховные» строки:

Шалость — жизнь! Мне имя — шалость!.. Легкомыслие! — Милый грех, Милый спутник и враг мой милый! Ты в глаза мои вбрызнул смех, Ты мазурку мне вбрызнул в жилы... ...И как могу Не лгать, раз голос мой нежнее, Когда я лгу? О, если бы Прихоть я сдержать могла, Как разволнованное ветром платье! Заповедей не блюла, не ходила к причастью. Видно, пока надо мной не пропоют литию, Буду грешить — как грешу — как грешила: со страстью! Господом данными мне чувствами — всеми пятью! Оттого и плачу много, Оттого, Что взлюбила больше Бога Милых ангелов его. Я свято соблюдаю долг. — Но я люблю вас — вор и волк!

Такая любовь к тому, что нельзя, что запрещено, проходит красной нитью сквозь все ее творчество. Она и судит себя за эту отдачу вседозволенности, за невозможность и нежелание устоять перед тем, что запрещено. Как сказано в одном афоризме: «Запретный плод никогда не был пищей изголодавшихся». А она и не была изголодавшейся. За ее плечами было детство «лучше сказки», которым она была насыщена.

Ее стихи о смерти — далеко не просто желание освободиться от земных тягот, убежать от жизни. Это скорее и есть свершение суда над собой. Но какого суда...

Знаю, умру на заре! На которой из двух, Вместе с которой из двух — не решить по заказу! Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух! Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу! Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь! С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!..

Свершение суда над собой происходит через стихи о смерти. Какую смерть воображала она себе, кроме того, что «на заре»? В стихотворении «Поезд» прямо-таки бросают в дрожь слова:

Не хочу в этом коробе женских тел Ждать смертного часа! Я хочу, чтобы поезд и пил и пел: Смерть — тоже вне класса!

Ведь это так перекликается с ее постоянными признаниями в стихах, письмах, дневниковых записях, что она всегда вне. Запись 1938 года, во Франции: «...я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим, сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я...»

Но вот что примечательно: говоря о смерти, завершающей ее грехи, она часто говорит и о рае, о небе.

И мерещится мне: в самом Небе я погребена! ...И ни для встреч проснемся мы в раю. Только закрою горячие веки — Райские розы, райские реки... Стою и шлю, закаменев от взлету, Сей громкий зов в небесные пустоты.

Глядя в небо, сводит она счеты с собой, со своей жизнью, своей совестью.

А вот это стихотворение, написанное в 1923 году и помещенное в сборнике как продолжение стихотворения «Поезд», с моей точки зрения, является самым точным примером кальвинизма в цветаевском творчестве:

Площадка. — И шпалы. — И крайний куст В руке. — Отпускаю. — Поздно Держаться. — Шпалы. — От стольких уст Устала. — Гляжу на звезды. Так через радугу всех планет Пропавших — считал-то кто их? — Гляжу и вижу одно: конец. Раскаиваться не стоит.

Очень отчетливо в цветаевской прозе, как зеркальное отражение поэзии, выражается мысль о предпочтении полноты желаний — пустоте счастья и о том, что «от исполнения всех желаний Анне Карениной ничего другого не осталось, как лечь на рельсы». Но какое у Марины Цветаевой, покинувшей голодающую родину, оставившей разрушенный родительский дом в Трехпрудном, полуразвалившийся дом в Борисоглебском, где она проводила дни с двумя маленькими дочерями во время Гражданской войны; скитавшейся в 1923 году еще только по Праге и опять же голодавшей, — какое у нее «исполнение желаний»? Может, она пережила это исполнение в ином мире, том, в котором жила она одна — среди тетрадей на ее письменном столе — и в том же мире свершает она этот беспощадный суд над собой?..

13 мая 2001

(источник — сайт «UserLine».)